упала со стула. Но тогда дело шло о телесных ранах: кровь бросается в глаза, физическая боль пугает; это не душевное, безвестное, немое страдание.

Если б так поступали дурные матери, можно бы утешиться: дурных матерей не много. Но это делают самые добрые матери и будут делать бесконечно. И все эти воспитательницы были молоды, были так же воспитаны! Неужели они остались до того довольны своей жизнию и собою, что рады возобновить опыт на своих детях? неужели всякая нелепость так же живуча, как те гадины, которые, разрезанные на куски, продолжают существовать? Разве эти бедные женщины не плакали? не обвиняли себя и других? не искали напрасно помощи? не испытали ничтожества им данных опор? не познали горького плода этого семени лжи?..

А может быть, многие и нет! Есть невероятные случаи и странные исключения. Бывали примеры, что люди падали с третьего этажа на мостовую и оставались невредимы; почему не столкнуть и дочь?

А опять-таки и то сказать: так многое забывается в жизни, годы так странно изменяют и перерабатывают нас! Так много молодых, восторженных мечтателей делаются со временем откупщиками и винокурами; так много юных беззаботных ленивцев – сибирскими золотопромышленниками; так много ветреных негодяев – безжалостными карателями всякого увлечения. Время – странная сила!

Когда обе подруги сошли вместе вниз в своем бальном наряде и явились среди гостей, они были истинно прекрасны. Ольга, в белом платье неимоверно дорогой простоты, с васильками в белокурых, длинных локонах, была удивительно хороша; но Цецилия, также вся в белом, с венком белых роз, накинутым на черные, гордые косы, была лучше ее. Ольга еще искала, Цецилия уже нашла; Ольга озарялась надеждой, Цецилия сняла торжеством. В ее лице, в ее улыбке, во всяком взгляде, во всяком движении было что-то даже слишком прекрасное для хорошего тона; что-то великолепно-упоительное, какая-то Полтавская победа. И это была только тень любви! но любовь до того невыразимо восхитительна, что даже и тень ее прелестна и лучше всего другого.

Погода была самая благоприятная; звездная ночь веяла чудесной, животворной теплотой. Бал, так называемый сельский, был устроен по примеру одного, недавно данного, парижского праздника и в совершенно новом вкусе. Бальной залой служил тщательно укатанный двор перед подъездом; он кругом был тесно обставлен двойным рядом лавровых и померанцовых дерев и высоких редких цветов. Промежду ветвей горели газовые лампы и обливали весь объем своим ярким светом. Смежный сад был также освещен, но слабее, тихими огнями в полупрозрачных фарфоровых шарах и алебастровых вазах. Он обратился в салон, кабинеты и буфет. По нем была искусно расставлена богатая мебель; под благовонными кустами стояли чайные столы; посреди разноцветных далий и прекрасных камелий, соединенных в роскошные кучи, плоды возвышались пирамидами. Фантастически сияли, сквозь темную зелень, таинственные лучи. Все это было в самом деле удивительно хорошо.

Из-за густой массы акаций заиграл незримый оркестр; бал начался. Благодаря этой необыкновенной обстановке и привлекательной новизне пристойно-ленивое аристократическое общество неожиданно оживилось; танцы следовали быстро один за другим, иногда слышался в ночном воздухе легкий женский смех; все двигалось, шумело и забавлялось. С высот глядели спокойные звезды, несколько старых дерев стояли мрачно и неподвижно среди толпы в угрюмом молчании.

Время текло, танцы продолжались. Цецилия, всегда скоро утомленная, в этот вечер не чувствовала усталости. В ней развивалось новое, неизъяснимое существование. Ей пробил один из тех благодатных часов жизни, где сердце до того самонадеянно, что никакое счастье не может его удивить. В эту минуту ей чудо показалось бы естественным и обыкновенным; она даже на него не обратила бы внимания. Если б теперь одна из тех сияющих звезд упала на землю перед ней, она бы ее просто оттолкнула ногой.

Провидение дарует иногда земному бытию такие мгновения!

Было около полуночи; праздник, как всегда бывает об эту пору, достиг своего самого блестящего момента. Везде был гул и движение; везде сквозь зелень мелькали разноцветные одежды, веющие шарфы, сверкающие браслеты на белых руках; везде слышались голоса; шутки, насмешки, любезности, злословие, пошлость иных, остроумие других, кокетство третьих, – все смешивалось и сливалось в один всеобщий говор. Своей мрачною бездной сияло странно ночное небо над этой суматохой; как-то дерзко звучали в темной беспредельности эти речи салонов, эти пустые слова; как-то грешно и святотатственно шумел светский, ложный, цивилизированный быт в божьем свободном просторе.

После многих кадрилей сидели, отдыхая втроем на диванчике, в уютном, полускрытом углу садика, Ольга, Цецилия и еще одна молодая девушка, Дмитрий Ивачинский подошел и стал говорить с последней; она смеялась и отвечала ему очень весело. Внезапно раздалась мазурка. Ольга схватила за руку свою соседку, говорившую с Дмитрием, и побежала с ней. Цецилия также встала, сделала два шага, оглянулась и остановилась. Она на минуту была одна с Ивачинским.

– Дмитрий Андреевич, – сказала она вдруг, прелестно краснея, – у меня есть до вас просьба: не играйте в карты, как вчера у Ильичева. Вы это сделаете, не правда ли? вы более не будете играть?

– Не буду, – отвечал он, – если вы мне дадите этот цветок, который вырвали из своего букета и мнете в пальцах.

Мазурка загремела звучнее. Цецилия порхнула сквозь сад, но цветок упал из рук ее на дорожку.

Она на секунду остановилась на повороте: надо же было взглянуть, найден ли он? Он был в руке за ней следовавшего Дмитрия; она слегка протянула свою, с неискренним намерением взять его назад; но взор был добросовестнее руки. Никого не оставалось в садике, Дмитрий схватил ее протянутые пальцы и быстро поцеловал.

Две минуты спустя она с ним начинала мазурку и скользила в светлом кругу, обставленном стульями, среди толпы зрителей. Но кто из них мог видеть, как иежно была сжата эта трепетная, в первый раз поцелованная ручка?

Это была опять та же простая, старая и вечно новая повесть!

Дмитрий и в самом деле пленялся Цецилией. На него всегда удивительно действовал магнетизм чужого мнения. Видя ее в этот вечер такой блистательной и окруженной, он не мог не быть довольным ею и не быть еще гораздо довольнее собой. Он был одним из тех несильных существ, которые пьянеют от успеха. В этот миг он уже не рассчитывал: он видел себя поставленным Цецилиею выше всех других, выше даже князя Виктора, спесивого предмета его тайной зависти, и голова его закружилась. В нем заиграло буйство юности и неодолимый порыв, похожий на разгар боя, когда сражающийся слепо бросается вырвать знамя из вражьих рядов во что бы то ни стало. Это действительно походило на любовь. Может быть, тут