то, что они считали подлинно русскими ценностями и подлинно русской идентичностью. В этом духе отчет обер-прокурора Святейшего Синода за 1905–1907 годы ностальгически вспоминает более простое и более святое прежнее время, сокрушаясь о пагубном действии новых идей: «Святая Русь не знала сектантства. <…> Сектантство есть продукт культуры западноевропейской, мост к неверию. И в этом отношения оно враждебно не только Церкви православной, но и подлинной природе русского человека» [Всеподданнейший отчет обер-прокурора Святейшего Синода 1910: 159–160]. Многие современники, представлявшие Церковь, государство, либеральную или левую интеллигенцию, и даже сами евангелики разделяли мнение, что религиозное диссидентство было порождением переходного времени в истории России. Споры велись лишь о том, насколько пригодна новая религиозная тропа для русской души.

Многие православные и светские наблюдатели утверждали, что русское евангелическое движение было в некотором роде выражением так называемых «рационалистических» идей. Не было, впрочем, единого мнения о том, какое место такие идеи должны занимать в русской культуре. Хотя члены либеральной и левой интеллигенции, по-видимому, разделяли тезис известного народника и исследователя сектантства А. С. Пругавина, что «учения этико-рационалистического характера вовсе не чужды духу русского народа», более славянофильски настроенные авторы, а также православные клирики считали рационалистические идеи западными по духу и несовместимыми с русской духовностью [Пругавин 1905: 83; Read 1979: 98-105]. Как объяснялось в самом начале справочника о сектантстве, предназначенного для приходского духовенства, «сухое, рассудочное отношение к вере не свойственно русскому народу… Поэтому, хотя некоторые рационалистические мысли и высказывались в Русской Церкви почти с первых времен ее существования, но они были не русского происхождения, а были заносимы со стороны» [Гумилевский 1910: 1].

Исследования сектантов церковниками и семинарские пособия о религиозном сектантстве в целом подразделяли русские секты по их учению на «мистические» и «рационалистические». Согласно этой классификации, такие мистические секты, как хлысты и скопцы, учили о прямой связи личности с Богом через опыт Святого Духа и возможность соединения человека с Богом. С этим была связана их склонность отыскивать в числе собственных членов Христов, пророков и Богородиц. Как утверждалось, такие группы находили отзыв среди «людей безотчетного чувства». Рационалистические секты, напротив, подходили к божественному через способности ума и индивидуальное прочтение Библии. «Отвергая авторитет Церкви, – как объяснял один из подобных учебников, – руководятся только рассудком и потому, естественно, допускают свободомыслие при этом толковании» [Маргаритов 1910: 1]. Хотя в этом пособии, как и в других, отмечалось, что в обоих типах сект можно встретить как одну, так и другую тенденцию, именно в подобном ключе понимался весь спектр религиозного диссидентства [Буткевич 1910: 12–14].

Согласно православным писателям, как мистические, так и рационалистические секты появлялись в результате отклонений от нормального духовного развития в русском народе. В руководстве для сельских священников говорилось, что «рационалистическое сектантство вносит в религиозное мировоззрение русского народа совершенно новый элемент, противоречащий прежней его вере и потому стремящийся к ее разрушению» [Гумилевский 1910: 4]. Владимир Николаевич Терлецкий, преподаватель Полтавской семинарии, объясняет в своем учебнике, что в основе всякого религиозного сектантства лежит противоречие между принципами телесности и разумности. На Западе Католическая церковь слишком сильно упирала на телесный аспект человеческой природы, а протестантские церкви слишком большое внимание уделяли аспекту умственному. И лишь Православная церковь, заключал Терлецкий, соблюдала идеальный баланс между двумя началами [Терлецкий 1913:25]. Баптисты поддались западному типу отклонения от истинной христианской веры, которую сохранило одно только православие. Поэтому лишь православие может спасти русский народ.

Либеральные и народнические наблюдатели, которые расходились с Церковью практически по любому вопросу, тем не менее были так же склонны считать, что в основе баптистского движения лежат рационалистические идеи. Хотя чаще всего либералы и народники видели источник этих идей в западном влиянии, они считали, что русские восприняли их с энтузиазмом, поскольку они отлично соответствуют врожденным качествам русского человека. В одном известном исследовании утверждалось, что две основные характеристики славянского крестьянства сделали его плодородной почвой для развития рационалистических идей. Во-первых, рационализм хорошо отвечает духу и характеру «свободно-общинной, славянской жизни»; во-вторых, он полностью соответствует практическому желанию простых русских людей улучшить свою жизнь [Е. Р. 1881:279,295–296]. Петербургский литератор, писавший о баптистском съезде 1909 г., утверждал, что, несмотря на германские корни, «баптизм нашел себе сочувствие на русской почве, в запросах и психологии русского человека. Большинство нынешних баптистов… коренные русские люди. Тяжеловесный склад характера великоросса, по-видимому, хорошо уживается с баптизмом» [Огнев 1911]; вырезка в [ГМИР, ф. 2, оп. 26, д. 47, л. 28 об.].

Если церковные писатели изображали появление рационалистического сектантства как отклонение от истинной русской природы, то либералы и народники видели в нем естественный продукт народного развития, соответствующий их картине исторического развития в целом. В этом смысле показательны взгляды толстовки Варвары Ясевич-Бородаевской, выдающейся специалистки по сектантству. Она утверждала, что в бурной общественной атмосфере после отмены крепостного права, когда с 1862 г. среди крестьянства стала распространяться Библия на разговорном русском языке, было неудивительно, что, как прежде на Западе, доступность Священного Писания привела к появлению протестантских движений. По ее мнению, «сектантство с рационалистическим направлением явилось вполне естественной стадией развития народной веры» [Ясевич-Бородаевская 1912: 19–20]. Представление о том, что русская религиозная жизнь с неизбежностью будет развиваться по историческим законам, которые являются общими для Запада и России, также разделял известнейший историк и либеральный политик Павел Милюков, когда писал о месте сектантства в русской культуре. Согласно Милюкову, общий закон развития религии состоял в «постепенной спиритуализации религии, в постепенном превращении религии обряда в религию души». Он увязывал баптизм с давней традицией «духовного» христианства (к которому принадлежали также молокане и духоборы), бытовавшей в русской народной среде и развившейся из идей, проникших в Россию с Запада после Реформации [Милюков 1905: 96, 99,143][94]. Другой либерал, Сергей Мельгунов, также утверждал, что рационалистическое сектантство является «продуктом прогрессирующей народной мысли, первой ступенью ее развития и попыткой философского обоснования вопросов веры» [Мельгунов 1907: 75].

Существовали причины, по которым миссионеры и интеллигенция были так заинтересованы вопросами происхождения рационалистического сектантства и его совместимости с русским народным характером. Для православных исследователей баптистского движения от ответа на вопрос о том, представляло ли оно туземное явление или развилось от импортированных идей, зависел выбор стратегии антисектантской миссии. В первом случае основой миссионерской работы должно было стать народное образование, призванное направить дух простых людей в сторону его «естественного» развития. Однако, если рационализм – продукт внешних влияний, то миссионеры должны были сосредоточиться на искоренении «органически ему неродных» сил, которые искусственно создали условия для развития духовного заблуждения [Алексий (Дородницын) 1903: 117–118]. Миссионеры в основном предпочитали вторую