Зато я не особенно любила мать, которая приходила раз в неделю и поучала меня, хмурясь, ехидно усмехаясь и отпуская саркастичные замечания. Она вечно говорила гадости про отца и подчеркивала, какая я неблагодарная, хотя меня одевают в шелк, меха и бархат. Она утверждала, что я живу как принцесса, потому что папочка гребет деньги лопатой, и завидовала, что у ее дочери есть то, чего она сама оказалась в итоге лишена.

Мне не нравилась эта злая женщина, которая постоянно насмехалась над моими любимыми игрушками, моей одеждой и распущенными волосами. Она считала, что мне нужно заплетать косички. Иногда она сама заплетала их, да так туго, что я потом весь день ходила с застывшим, удивленным лицом и раскосыми, как у эльфа, глазами, мучаясь от головной боли. Я боялась матери и плакала перед каждой нашей встречей. Мне говорили, что она любит меня, но такой любви мне было не надо: целый час криков и едких монологов, после которых я долго не могла прийти в себя. Ей приходилось нелегко, а наши отношения были воплощением всех проблем, какие только могут возникнуть между матерью и дочерью. Иногда она заговаривала со мной о своей жизни, и к завершению своего рассказа она всегда начинала плакать, а я еще сильнее пугалась. Мать показывала мне синяки – кто-то бил ее, оставляя следы на ее бледной коже. Следы швов напоминали мне детские каракули. От вида одних только шрамов у меня бывали ночные кошмары. Мой отец требовал, чтобы наши с матерью встречи проходили под надзором и чтобы со мной не разговаривали на неподходящие темы. Суд отклонил просьбу, и я каждую неделю со страхом ждала очередной встречи.

Однажды отец попросил мать провести со мной целый день, потому что днем у него была конференция, а вечером – торжественный ужин. Как только он ушел, мать поднялась к нему в комнату и открыла сейф, кодом для которого была дата моего дня рождения. Даже я, в свои пять лет, знала эту комбинацию. Я увидела как она вытащила паспорта, мой забрала, а папин сожгла в металлической мусорной корзине. Она сгребла в сумочку лежавшие в сейфе деньги, порылась в бумагах, нашла мою медицинскую карточку и тоже сунула ее в свою вместительную коричневую сумку. Это заняло всего несколько минут. Она позвонила кому-то по телефону, который стоял в спальне, схватила меня в охапку, торопливо вышла из дома и перешла дорогу, а там ее уже ждала машина. За рулем был дядя Адам. Когда машина тронулась, я испугалась и заплакала, умоляя дать мне поговорить с папой. Я все сильнее плакала от страха и просилась домой, пока мать не ущипнула меня за бедро, так, что я вскрикнула от боли.

– Мы должны были сидеть дома, – кричала я. – Няня Делфайн будет волноваться. Она заметит, что нас нет, и скажет папе. Я хочу домой!

– Сиди тихо и не вздумай шуметь, – сказала мать. Ее волосы были подстрижены аккуратным каре. На ней была шляпа: зима в тот год выдалась особенно морозной. Она поднесла длинный тонкий палец к губам и сказала:

– Шшш! Чтобы ни звука, пока не приедем.

В то утро она была особенно грубой, даже по ее меркам. Я хныкала от страха. По щекам у меня текли слезы. Я начала всхлипывать. Она дала мне пощечину, а дядя Адам рявкнул, что у меня на лице останутся следы побоев. Тогда она ударила меня по другой щеке, но уже без злобы: она хотела, чтобы обе мои щеки были одинакового пунцового оттенка, дабы не привлекать внимания.

– Не пропусти поворот и поезжай быстрее, – резко ответила она брату.

Машины гудели. Дядя Адам опустил окно и заорал на другого водителя. Я съежилась на заднем сиденье, прикусив язык и стараясь удержать слезы. Мать порылась в сумке, а потом попросила у дяди Адама закурить. Он дал ей сигарету, но она не смогла найти в сумке зажигалку и прикурила от его сигареты.

– Мама, куда мы едем? – спросила я, опасаясь, что она снова меня ударит.

– Домой, – ответила она, выпуская дым.

Я не понимала, что она имеет в виду. Мы уезжали все дальше от знакомых мне мест. Я решила, что все расскажу папе: о том как мама кричала на меня и как два раза ударила, а от дыма ее сигарет у меня слезились и болели глаза.

Тогда я еще не могла понять, что мы едем в аэропорт. Мать дала мне какую-то таблетку. «Чтобы не укачивало», – сказала она, но от этой таблетки я почувствовала себя ужасно усталой и вскоре уснула. Мать на руках пронесла меня через досмотр: естественно, я не могла ни сопротивляться, ни поднять шум.

Я проспала весь полет, а проснулась уже в жаркой, шумной машине, которая очень быстро куда-то ехала. У меня болел живот и хотелось в туалет. Я заметила, что одна из дверей машины не закрывается до конца и привязана веревкой. Мне было видно, как под днищем машины быстро уносится назад песчаная дорога. Пол машины был засыпан белым песком. Я сосчитала, что в машину набилось семь человек, включая меня. Дяди Адама среди них не было. Похоже, он остался в Нью-Йорке.

– Мне надо в туалет, – сказала я. – Пожалуйста. Меня била дрожь. Я боялась, что если описаюсь, мать снова меня ударит. Впереди нас ехал грузовик, раскрашенный всеми цветами радуги. Машина затормозила, мать взяла меня за руку, мы вместе вышли на песчаную дорогу и остановились у высокого дерева. Она ожидала, что я схожу в туалет прямо здесь, но мне было страшно. Я никогда раньше не ходила в туалет посреди голой песчаной равнины с редкими деревьями. Мы вернулись в машину. Я спросила, когда мы поедем обратно домой.

– Хватит! – отрезала она. – Теперь ты будешь жить у меня.

– А как же папа?! – спросила я. Я вспомнила, как папа звонил ей, а потом приезжал за мной. Это меня успокаивало: в конце концов я всегда возвращалась домой, так будет и на этот раз. Несмотря на страх, я все-таки ждала, что кто-то приедет и отвезет меня к папе. Мать не ответила, и мы снова сели в машину.

За окном расстилалась бескрайняя, ослепительно белая пустыня. Дорога все не кончалась. Потом на горизонте показался большой город, издали похожий на Нью-Йорк, и я подумала, что мы все еще в Америке. Может быть, даже в Калифорнии. Я задремала, а когда проснулась, впереди тянулась все та же дорога. Я вспомнила сказку о Гензеле и Гретель; надо было как-то отмечать свой путь, но он был слишком долгим и я никак не могла его запомнить. У меня по щекам заструились слезы: я поняла, что меня увезли далеко от дома и я могу больше никогда не увидеть папу.

Я родилась и росла в Америке, знала только английский и не понимала, о чем разговаривают люди в машине. Водитель в белой рубашке с короткими рукавами не переставая курил. Рядом с ним сидела полная темноволосая женщина, держа на пухлых руках ребенка. Наверное, она села в машину, пока я спала. Глядя на пейзаж, я думала, что мы в Техасе, и что если я обращусь к полицейскому, он отправит меня обратно в Нью-Йорк. «Техасцы» громко переговаривались, а мама ругалась на них. Я высматривала на дороге полицейских, но не видела ни одного.

Через несколько часов мы подъехали к маленькой хижине из глины, дерева, камня и соломы. Рядом паслись большая корова и бык с очень длинными завитыми рогами. Мать завела меня в хижину и сказала, что это мой новый дом. На земляном полу лежали соломенные циновки. Темные шторы заслоняли свет, проникающий из окон. Кондиционера не было – только громко жужжал вентилятор. Через неплотно прикрытую дверь внутрь залетали мухи. Но мою мать это, кажется, не волновало. Дома она обычно убивала их мухобойкой, ругаясь, что они разносят грязь, а здесь даже не пыталась их отогнать. Крыша была дырявая, и сейчас, да потом в дневные часы, в солнечных лучах было видно, как вьется пыль и клубами летает по хижине. Позже, в зимние месяцы мы обмазывали хижину дополнительным слоем глины, чтобы внутрь не проникала влага, но жестокий холод все равно пронизывал до костей. Одеяла не грели, но меня спасали местные кошки, спавшие в моей кровати: я была благодарна им за мех и тепло.