Когда Рикардо Рейс вошел в отель, со шляпы у него текло, какиз водосточной трубы, с плаща капало, и весь он являл собой образ горгульи —нелепая и жалкая фигура, лишенная и тени присущего врачу достоинства, ибо одостоинстве, присущем поэту, ни Сальвадор, ни Пимента представления иметь немогли, хотя, впрочем, рассуждали, должно быть, так: дождем обнаруживает себянебесное правосудие: он если уж льет, то на всех без разбору. Он подошел кстойке за ключом от номера, и: У-у, как вымокли-то, сказал управляющий, ноиз-под этого высказывания просвечивало и сквозило другое, куда более близкое ктому, что думал он на самом деле: В каком виде ты на самом-то деле, интереснобы знать, как тебя там отделали, или нечто еще более драматичное: Вот уж неждал, что тебя так скоро выпустят, и, согласимся, что если мы самому ГосподуБогу тыкаем, хоть и пишем это «Ты» с заглавной буквы, то постояльцу,подозреваемому в прошлой и будущей подрывной деятельности, сам Бог велел. НоРикардо Рейс ответил лишь на то, что услышал, ограничившись при этомбормотанием: Жуткий ливень, и торопливо устремился вверх по лестнице, оставляяза собой следы, по которым в самом скором времени пройдет Лидия, подбирая тосломанную веточку, то обрывок примятой травинки — и на том остановимся, ибо впротивном случае фантазия увлечет нас слишком далеко, в романы о сертанах исельве, а мы-то ведь всего лишь в гостиничном коридоре, ведущем к номеру 201 —и спросит: Ну, как это было, вас не обидели, а он ответит: Да что за ерунда,все было очень мило, воспитанные, вежливые люди, сесть предлагают. А зачемтягали-то вас? Да похоже, что это обычай у вас такой — пригласить к себеновоприбывшего из дальних стран, давно не бывавшего в родном краю иосведомиться у него, все ли у него хорошо, не терпит ли в чем нужды илинедостачи. Вы смеетесь надо мной, брат говорил мне не так. Я и вправду шучу, ноне беспокойся — все прошло гладко, их интересовало, зачем я приехал изБразилии, чем там занимался и что намерен делать здесь. Они даже и о такомспрашивают? У меня создалось впечатление, что они могут спросить о чем угодно,а теперь ступай, я должен переодеться к обеду. В ресторане мэтр Афонсо — имя унего такое: Афонсо — повел его к столу, но на полшага раньше, чем требовалиправила и польза дела, провожание свое оборвал, вернувшись в прежнюю точку,однако официант Рамон, который в последние дни обслуживал его без прежнейвнимательности и как бы сторонясь, насколько позволяли ему его должностныеофициантские обязанности, при первой возможности бросая его и подлетая кдругим, менее отвратительным посетителям, так вот, Рамон, говорю, при видеРикардо Рейса остановил кругообразное движение половника в супнице: Какойаромат, сеньор доктор, у мертвого слюнки потекут, и он прав, а кроме того,после лукового смрада всякий запах — благоухание. Наверно, существует теорияклассификации по запахам, подумал Рикардо Рейс, для каждого и в каждую секундумы пахнем по-разному: вот для Сальвадора, например, я еще воняю нестерпимо, помнению Рамона — уже издаю вполне сносный запах, а вот Лидии — о, силазаблуждения и неразвитое чутье! — кажется, что от меня веет ароматом роз.Подойдя к столику, он раскланялся с доном Лоренсо, доном Алонсо и с прибывшимтри дня назад доном Камило и, ловким маневром уклонясь от попытки абордажа,укрылся в безопасном отдалении, так что все, о чем узнает Рикардо Рейсотносительно положения дел в Испании, донесется к нему из-за соседних столовили будет прочитано в газетах, где прозрачно намекнут на обильнейшие всходысорняков, даваемые оголтелой коммунистической и анархо-синдикалистскойпропагандой, которая ведется повсеместно среди рабочих, солдат и матросов — ну,теперь, надеюсь, яснее стало, зачем вызывали в ведомство государственнойбезопасности Рикардо Рейса, а он все синится да не может припомнить чертычеловека, допрашивавшего его: видит только перстень с черным камнем на мизинцелевой руки, но вот наконец с трудом выплывает к нему, словно из тумана,круглое, бледное, какое-то непропеченное лицо, но глаз различить он не в силах,но, может быть, их и не было, и беседовал он со слепцом? В дверях скромновозникает Сальвадор, оглядывает залу, проверяя, все ли в порядке — ведь«Браганса» вышел теперь на международный уровень — и во время этого краткогообзора встречается глазами с Рикардо Рейсом, издали шлет ему протокольнуюулыбку: ему хочется знать, что же там было, в ПВДЕ. Тем временем дон Лоренсопересказывает дону Алонсо статью из французской, из парижской газеты «Ле Жур»,где сказано, что возглавляющий португальское правительство Оливейра Салазар —энергичен и прост, что благодаря его прозорливости и предусмотрительностистрана обрела процветание, а граждане ее — чувство национальной гордости.Así lo necesitamos[33], замечает дон Камило и, подняв бокал красноговина, кивает Рикардо Рейсу, а тот благодарит таким же легким поклоном,проникнутым — в полном согласии с вышеприведенным газетным суждением и в памятьславного дела при Алжубарроте[34], да славится оно в веках — чувствомнациональной гордости. Сальвадор удаляется с миром в душе: сегодня или вкрайнем случае завтра доктор Рикардо Рейс расскажет ему, что ж там было наулице Антонио Марии Кардозо, а если не расскажет или если Сальвадорунедостаточно полным покажется этот рассказ, узнает он что к чему из других ист,из других усточников — тьфу, наоборот! — да вот хоть от доброго своегознакомого по имени Виктор, который как раз там служит. И если сведения этибудут успокаивающими, если на Рикардо Рейсе нет вины и сняты с него подозрения,то, стало быть, вновь настанут прежние счастливые дни, разве что придется совсевозможной деликатностью и тактом посоветовать ему как можно меньше афишироватьсвои отношения с Лидией, так он ему и скажет: исключительно для репутациинашего отеля, сеньор доктор, только для сохранения доброго имени «Брагансы».Да-с, отдадим должное великодушию управляющего Сальвадора, должное и сверхтого, если примем в расчет, что в освободившийся номер двести один можно былобы вселить целое семейство из Севильи, какого-нибудь испанского гранда, герцогаАльбу, например, с чадами и домочадцами — мороз по коже при одной мысли обэтом! Рикардо Рейс между тем завершил обед, поклонился и дважды повторилпоклон, адресуя его эмигрантам, еще наслаждавшимся козьим сыром, вышел, подороге сделав некий многозначительный знак Сальвадору, отчего у того впредвкушении потекли слюнки и по-собачьи влажными сделались глаза, и сталподниматься по лестнице к себе в номер, ибо торопился написать письмо —Коимбра, до востребования, Марсенде.

За окном, в обширном мире, льет дождь: шум его так ровен игуст, что просто невозможно поверить, будто в какой-то части планеты нет его,Земля в неумолчном лепете водяных струй, подобном жужжанию волчка, кружится поВселенной, Льнет завеса дождевая к сердцу, к мыслям день и ночь, я — незримаякривая, на ветру, летящем прочь[35], будто закусивший удила, во весь опорнесущийся конь, и невидимые его подковы звонко цокают по окнам и дверям, нолишь чуть подрагивает тюль занавесок, за которыми в этой комнате, заставленнойтемной высокой мебелью, сидит человек, сочиняя письмо, подгоняя слово к слову,приноравливая их так, чтобы абсурд выглядел логичным, несообразность —безупречной правильностью, слабость — силой, унижение — достоинством, ужас —бестрепетным спокойствием, ибо то, каковы мы есть, не менее важно того, какимимы желали бы быть, какими осмелились бы стать в чаянии того мига, когда придетпора держать ответ, сдавать отчет, и тот, кто осознал это, — считай, ужеполдороги прошел, а если не забудет об этом, то, Бог даст, хватит сил одолеть ивторую половину. Рикардо Рейс долго сомневался, не зная, какое обращениеупотребить: ведь письмо — дело щекотливое и деликатное, что написано пером, непризнает недоговоренностей, чрезмерная холодность или, напротив, избыточнаясердечность приведут к радикальной определенности, а она, того и гляди,повлияет на характер отношений, данным письмом устанавливаемых, и в концеконцов непременно возникнут отношения, параллельные тем, что существуют вдействительности, а, стало быть, и не пересекающиеся с ними. Именно так и какраз с этого и начинаются всякого рода смятение чувств, путаница инедоразумение. Само собой разумеется, что Рикардо Рейс не стал даже ирассматривать самую возможность обратиться к своей корреспондентке «Милостиваягосударыня» или «Глубокоуважаемая г-жа Марсенда», это было бы уж явнымперебором по части церемоний и этикета, но, отказавшись от этих вариантов,обнаружил он, что не знает, какие слова употребить, чтобы не возникло опаснойфамильярности, свидетельствующей о близости, ну, например, нельзя писать «Милаямоя Марсенда» — давно ли она стала его? чем это она ему так уж мила? — да,разумеется, можно употребить «Сеньорита Марсенда» или «Дорогая Марсенда», онсначала так и сделал, но первое выглядело совсем уж глупо, а второе — ещеглупей, так что перепортив и разорвав несколько листков бумаги, решилограничиться одним только именем, ибо именно по имени следует обращаться всемко всем, чтобы как наречет человек всякую душу живу, так и было имя ей, для тогои дано нам оно, для того и сохраняем мы его. Вот он и начал просто: Марсенда,памятуя о вашей просьбе и о своем обещании, хочу вам сообщить, но, написав это,остановился, подумал немного и продолжал, сообщая новости, а о том, как он этоделал, уже было сказано выше: подгонял и приноравливал, сводил части в единоецелое, заполнял пустоты, а если не писал правды, тем более — всей правды, то ине лгал, ибо самое главное — сделать так, чтобы счастливы были пишущий ичитающий, чтобы узнали они себя и друг друга в представленном и принятомобразе, который, сколь бы идеален ни был, будет единственным — помните, вовремя визита в известное учреждение он не подписывал никакого протокола,подтверждающего истинность своих слов, ведь это, как соизволил объяснить человекза столом, был не допрос, а всего лишь беседа. Да, конечно, за спиной у неготорчал Виктор, вот и свидетель, но ведь он и сейчас-то не все помнит, а завтраеще больше забудет, поскольку есть у него и другие дела, причем поважнее. Есликогда-нибудь придется рассказывать эту историю, у нас не будет иныхсвидетельств, кроме письма Рикардо Рейса, если оно к тому времени незатеряется, что вполне вероятно, поскольку некоторые бумаги лучше бы нехранить. Иные источники, буде сыщутся таковые, будут недостоверны, хоть иправдоподобны, то есть станут апокрифами — и они, разумеется, будутпротиворечить друг другу и истинным фактам, нам, впрочем, неведомым, и, какзнать, не придется ли за неимением лучшего взять да и выдумать эту истину,измыслить диалог между Виктором и младшим следователем, диалог, происходящий вветреное и дождливое утро — природа сострадает — диалог, где от первого допоследнего слова все будет правдой и все — ложью. Рикардо Рейс завершил своеписьмо изъявлением совершенного почтения, искренними пожеланиями крепкогоздоровья — простим стилистические банальности — и в постскриптуме послекраткого колебания уведомил Марсенду о том, что в свой следующий приезд вЛиссабон она, может статься, не застанет его на прежнем месте, поскольку жизньв отеле приелась ему, а он желает обзавестись собственным жильем, начатьпрактику: пришла пора узнать, насколько успешно смогу я оборвать все свои новыекорни, и слова «все свои» он собрался было подчеркнуть, но передумал и оставилкак есть, то есть во всей их прозрачной двусмысленности, если же я в самом делесъеду из «Брагансы», то непременно напишу вам об этом в Коимбру, довостребования. Он перечел, сложил и запечатал письмо, потом спрятал между книгс намерением завтра его отнести на почту, ну, не сегодня же, сегодня бог знаетчто творится на дворе, блажен, у кого есть кров, пусть даже это — отель«Браганса». Он подошел к окну, отдернул створку штор, но почти ничего не увидели даже не потому, что дождь стоял отвесной стеной, клубился водяным облаком —нет, просто стекло запотело, и тогда Рикардо Рейс под защитой жалюзи открылокно: Каиш-до-Содре была уже затоплена, и островком высился над водой табачныйкиоск: с этой пристани мир пустился в плавание. На другой стороне улицы, вдверях таверны стояли двое: они уже выпили и теперь не спеша, с расстановкойсворачивали свои толстые самокрутки, обсуждая тем временем бог знает какиеметафизические предметы — вот хоть этот ливень, который наружу не пускает ижить не дает, через минуту они скроются в полутьме таверны, скрасят ожидание,пропустив еще по стакану. Еще один человек в черном, с непокрытой головой,высунулся наружу, изучающе взглянул на небесную твердь, обратившуюся в хлябь, итоже исчез — наверно, подошел к стойке, сказал: Плесни-ка, и кабатчик пойметбез объяснений, исполнит просьбу. Рикардо Рейс затворил окно, погасил свет,прилег на диван, прикрыв одеялом колени, слушая невнятно-монотонный шум дождя.Он не спал, несмотря на усталость, глаза его были открыты, и весь он, точношелковичный червь — своим коконом, был спеленат полутьмой. Ты один, никто неузнает, промолчи и притворись, пробормотал он слова, написанные когда-то, ибрезгливо укорил их за то, что они не в силах изъяснить ни одиночества, нимолчания, ни притворства, а могут лишь назвать его по имени, ибо они, слова,суть совсем не то, что выражают, и быть в одиночестве, милейший мой, этонесравненно больше, нежели суметь сказать об этом и это услышать.