– Многие люди пьют чужую кровь, Амадео, – сказал онтихим, спокойным голосом. Рассудок возвращался к нему, равно как и привычныеманеры – своего рода внешнее отражение его души. – Хочешь ли ты быть сомной, стать моим учеником, моим возлюбленным?

– Да, Мастер, навсегда и навеки – или же на тот срок, чтоотпустит нам судьба.

– Нет, я говорил не ради красного словца. Мы бессмертны.Только один враг способен нас уничтожить – это огонь, и не важно, будет лиисточником его вон тот факел или дневное светило. Приятно сознавать, что, когдамы все-таки наконец устаем от этого мира, существует еще восход солнца.

– Я твой, Мастер. – Я крепко обнял его и попыталсязавоевать его поцелуями. Он терпел их и даже улыбался, но не шелохнулся и никакна них не ответил.

Но когда я оторвался от него и сложил правую руку в кулак,как если бы намеревался его ударить, – конечно, я бы на это не осмелился –он, к моему изумлению, начал сдаваться.

Он повернулся и бережно обнял меня сильными, но неизменноласковыми руками.

– Амадео, я не могу без тебя жить. – В его ослабевшемголосе слышалось отчаяние. – Я хотел показать тебе зло, а не развлечение.Я хотел показать тебе безнравственную сторону моего бессмертия. И мне этоудалось. Но при этом я и сам ее увидел, она затмила мне глаза, мне больно, яустал.

Он прижался ко мне головой и обнял еще крепче.

– Делайте со мной что хотите, сударь, – сказаля. – Заставьте меня страдать и стремиться к этому, если вам так угодно. Яваш раб. Я ваш.

Он отпустил меня и поцеловал, на сей раз довольно холодно.

– Четыре ночи, дитя мое, – сказал он,отстраняясь. – Я ухожу исполнить долг перед древними. Увидимся черезчетыре ночи.

На прощание он поцеловал свои пальцы и приложил их к моимгубам, а потом исчез.

Я остался один. Приближалось морозное утро. Я стоял водиночестве под бледнеющим небом и знал, что искать его бессмысленно.

В величайшем унынии я побрел назад, из переулка в переулок,срезая путь по маленьким мостикам, чтобы забраться в самую сердцевинупробуждающегося города, сам не зная зачем.

Осознав, что вернулся к дому убитых мужчин, я слегкаудивился, однако еще больше поразил меня тот факт, что дверь до сих пороткрыта, как будто в любой момент мог появиться слуга. Тем не менее навстречумне никто не вышел.

Небо постепенно светлело и вскоре стало бледно-голубым. Поповерхности канала полз туман. Я пересек мостик, ведущий к двери, и сноваподнялся по ступенькам. Из неплотно захлопнутых окон просачивался мутный свет.Я нашел обеденный зал, где до сих пор горели свечи. В воздухе висел удушающийзапах табака, воска и острой пищи.

Я вошел внутрь и обследовал трупы, лежавшие, как он их иоставил, в полном беспорядке; они слегка пожелтели, приобрели восковой оттеноки уже стали добычей мошек и мух.

В глухой тишине слышалось только жужжание насекомых.

Лужицы пролитого на столе вина подсохли. На трупах несохранилось никаких следов насильственной смерти.

Меня снова затошнило, затошнило до дрожи, и я сделалглубокий вдох, чтобы сдержать рвоту. Тут я осознал, зачем пришел.

Ты, наверное, знаешь, что в те дни мужчины носили поверхкурток короткие плащи, иногда прикреплявшиеся к верхней одежде. Такой плащ мнеи понадобился, и я нашел его, сорвав со спины лежавшего лицом вниз горбуна. Этобыл ослепительно яркий плащ канареечно-желтого цвета, отороченный белой лисицейи подбитый плотным шелком. Я завязал на нем узлы, чтобы получился прочныйглубокий мешок, а потом поднялся и прошел к столу. Прежде чем сложить вимпровизированный мешок кубки, я выплескивал из них остатки содержимого.

Закончив, я осмотрелся, дабы убедиться, что не пропустил ниодин кубок. Нет, собраны все. Я осмотрел трупы: моего спящего рыжеволосогоМартино, уткнувшегося лицом в лужу вина, растекшегося по белому мрамору, иФрансиско, из чьей головы действительно вытекла небольшая струйка потемневшейкрови.

Над этой кровью, как и над останками жареного поросенка,жужжали и гудели мухи. Налетел целый батальон черных жучков, оченьраспространенных в Венеции, так как их разносит вода, – они побежали постолу к лицу Мартино.

Через открытую дверь в зал проник спокойный согревающийсвет. Наступило утро.

Обведя эту сцену последним взглядом, навсегда запечатлевшимв моей памяти каждую ее деталь, я вышел и отправился домой.

К моему приходу мальчики уже проснулись и занимались делами.Старый плотник ремонтировал дверь, которую я разбил топором.

Я передал служанке мешок с позвякивавшими в нем кубками, иона, сонная, только что пришедшая с улицы, приняла его, не сказав ни слова.

Внутри меня все сжалось, к горлу подступила тошнота, и мнепоказалось, что на этот раз меня непременно вырвет, а точнее, разорвет.Впечатление было такое, что мое тело чересчур мало, чтобы служить вместилищемвсего, что я знаю и чувствую. В голове звенело. Мне хотелось лечь, но прежденеобходимо было увидеть Рикардо – встретиться с ним и со старшими мальчиками.Обязательно.

Я побрел по дому, пока не нашел их, – они собрались налекцию молодого адвоката, который приезжал из Падуи всего один-два раза вмесяц, чтобы начать наше юридическое образование. Рикардо заметил меня в дверяхи сделал жест, призывающий к молчанию. Говорил учитель.

Мне нечего было сказать. Я прислонился к двери и смотрел насвоих друзей. Я любил их. Да, несомненно, любил. И готов был за них умереть.Как только я это осознал, слезы облегчения безудержно хлынули из моих глаз.Увидев, что я отвернулся, Рикардо выскользнул из комнаты и подошел ко мне.

– Что случилось, Амадео? – спросил он.

Внутренние мучения довели меня до полубредового состояния. Яопять увидел умерщвленную компанию за обеденным столом. Я повернулся к Рикардои заключил его в объятия, наслаждаясь его теплом и человеческой мягкостью, азатем сказал, что готов умереть за него, умереть за каждого из них и за Мастератоже.

– Но почему, в чем дело, зачем сейчас эти клятвы? –спросил он. Я не мог рассказать ему о бойне. Я не мог рассказать ему о том, скаким хладнокровием наблюдал, как умирают люди.

Я скрылся в спальне Мастера, лег на кровать и постаралсязаснуть.

Поздно вечером, когда я проснулся и обнаружил, что дверьзаперта, я выбрался из постели и подошел к письменному столу Мастера. К своемуизумлению, я увидел, что там лежит его книга, та самая, которую он всегдапрятал.