Мне почудилось, что она сошла с ума, однако тихий плеск водыпо песку заставил оглянуться. И я обнаружила, что мы находимся около Свии. Напротивоположном берегу возвышался тонкий и стройный, освещенный полной лунойсилуэт колокольни старого женского монастыря во имя святой Ольги, и я поняла,что мы выбрались из подземного хода не столь уж далеко от тюрьмы, рядом с городскимпарком. Наверху лежала главная улица Свийска, улица Тезоименитства Государева,переименованная дважды: сначала, при Временном правительстве, она сталапроспектом Демократических Свобод, ну а потом, при красных, превратилась не тов проспект Кровавых Зорь, не то в улицу Красной Зари. Да это не суть важно.

Что и говорить: при царе-батюшке даже здесь, на тихом речномберегу, беглецов из городской тюрьмы мигом сцапали бы, потому что паркпостоянно патрулировали городовые, а теперь тут была просто лесная глушь,наверху, на проспекте Красной Зари (или все же Кровавых Зорь?), — ни огонька,все затаилось, все замерло… И мы могли чувствовать себя совершенно свободно,словно в девственном лесу, собираясь раздеться и вымыться в реке.

— Погоди, — сказала Малгожата, видя, что я уже началарасстегивать платье, — давай найдем захоронку Григория.

— Захоронку Григория?! — При этих словах меня передернуло отужаса.

— Ну да, — усмехнулась она так легко, словно и не прошланесколько минут назад мимо трупа поклонника, а может быть, и любовника. — Я егодавно попросила спрятать на берегу кое-какие мои платья и другие вещи. Зналаже, что скоро побег предстоит. И на тебя кое-что найдется из моей одежды. Белье— тоже. Вот только туфли… Ну, поглядим, может, и подберем что-нибудь. Так, гдеже это может быть?

Она прошла по берегу, заглядывая под низко свесившиесякусты, как вдруг вскрикнула и кинулась прочь. Добежала до меня, схватиласьобеими руками — я первый раз увидела ее в таком ужасе, первый и последний, —вскрикнула:

— Там человек! Живой человек лежит и глядит на меня!

Мы смотрели на темное, неподвижное пятно под кустами. Пятноне шевелилось.

— Бежим отсюда, — предложила я.

— Куда мы побежим, скажи на милость, такие грязные даоборванные? — рассердилась Малгожата. — Ты хоть в юбке, а я далеко ли уйдупочти раздетая, в одном грязном пеньюаре? Надо помыться да переодеться, говорютебе! Как назло, человек лежит там, где, мне кажется, Гжегошева захоронка изарыта под коряжиной. Деваться некуда, пойдем посмотрим.

Мы двинулись вперед, цепляясь друг за дружку, как дети.

— Только кинься на нас! — тонким голосом пригрозила впространство Малгожата. — Мы будем стрелять!

Она не уточнила, из чего можно будет стрелять, имея при себетолько голые руки. Но я не стала спрашивать ее об этом.

Темное пятно не издало ни звука, не шевельнулось. Мыприблизились и сели на корточки, вытянув шеи и глядя на него, как дети глядятна незнакомую зверушку.

Это и впрямь был человек. Я различила связанные за спинойруки, худое тело, кляп во рту, полные слез глаза, седые, растрепанные волосы…И, громко ахнув, бросилась к нему, внезапно узнав — это был не кто иной, какнаш знакомый историк из той, первой, общей камеры!

Вмиг мы развязали ему руки и ноги, вытащили кляп, усадили.Пока я хлопотала над ним, Малгожата добежала до кромки реки и в горстяхпринесла воды — больше нам не из чего было его напоить.

Он выпил с благоговением, поцеловав ее руки (я толькоусмехнулась про себя, поскольку удостоилась лишь горячего «Спасибо, спасибо!»,и вспомнила, как он смотрел на ее розовый пеньюар, как текло его лицо приэтом), и наконец заговорил:

— Век за вас господа буду молить, милые дамы. Если бы не вы,даже не знаю, какова бы была моя участь. Но как вы сюда попали?

— Я думаю, так же, как и вы, — пробормотала Малгожата,вглядываясь в его лицо. — Подземным ходом! А, я догадываюсь, в чем дело. Васбросили в офицерскую камеру? И вы стали свидетелем и участником побега? Вижуземлю в ваших волосах, и одежда ваша вся в земле. А потом, когда выбрались, онине захотели, чтобы вы шли по их следу, узнали, куда они направляются,побоялись, что вы можете выдать их, ну и связали вас, оставили валяться подкустами да молить небеса, чтобы ниспослали какого ни есть бродягу, который быразвязал вас. Ну что ж, вам повезло!

— Повезло несказанно, — пробормотал он. — Но скажите, милыедамы, есть ли у вас где укрыться? Не возьмете ли меня под свое покровительство?Я ведь чужой в этом городе. Приехал сюда читать лекции в университете — лекциипо смешанным российско-польским родословным, — а вместо этого угодил в тюрьмукак шпион Пилсудского!

— По русско-польским родословным? — засмеялась Малгожата. —Надо же, какое совпадение!

— В чем же совпадение?

— Да у меня тоже смешанная родословная, только нерусско-польская, а французско-польская.

— Неужели? — ожизился историк. — И какие же фамилии в нейприсутствуют?

— С одной стороны графы де Флао, с другой — графы Потоцкие.

— Что? — изумился он. — Не хотите ли вы сказать, что речьидет о графине Анне Потоцкой?

— Именно так, — кивнула Малгожата.

— Тогда скажите… — историк вдруг рухнул перед ней на колени,— умоляю вас, скажите мне, вам или кому-то из вашей семьи известно о знаменитойисторической реликвии — ожерелье императрицы Жозефины, которое правильнее былобы называть ожерельем Клеопатры? Слышали о нем что-нибудь?

* * *

Алена размышляла.

Вроде бы у братьев Гримм… А может, у Шарля Перро? Нет, всеже у братьев Гримм есть чудная сказка, которая называется «Стоптанныетуфельки». О том, как было у одного короля двенадцать дочерей, очень скромныхдевиц, которые каждое утро заставляли своего папеньку крепко озадачиться,потому что туфельки, которые они снимали, ложась спать (совсем новенькие,только что сшитые или купленные туфельки!), утром оказывались совершенностоптанными и годными только на то, чтобы их выбросить. Неся траты, непосильныедля государственной казны (двенадцать пар туфель шить-покупать ежедневно —небось разоришься!), король предполагал все, что угодно, даже колдовство, дажепроиски врага рода человеческого! Он был готов отдать полкоролевства и любую издочерей в придачу тому, кто разгадает загадку. Ну, а не отгадает — мой меч,твоя голова с плеч…