– Кажется, бросил бы все к черту, – легко сказалФокусов, показывая мне, что он над собой как бы подсмеивается.

– Вы не пьете, надеюсь? – спросил я.

– Кажется, запил бы, – прошептал он. Мрачностьнеожиданно прорвалась сквозь все его оборонительные заслоны, и он заглянул мнев глаза, как бы прося не разглашать тайну.

Перед нами вдруг возникла черненькая пышечка Зойка-дура.

– Суперновость, товарищи! Афанасий получил новуюквартиру, и все приглашаются!

– Просим, просим! – расслюнявился ее жених,бездарный куплетист Афанасий Восемь На Семь. – Пожалуйста, приходите,только у меня пока есть нечего, господа. Купите чего-нибудь, семужки, икорки,угорька в валюточке, и приходите без церемоний, дом открыт для людей искусстваи науки. И вы приходите, и вы… у нас будет царство поэзии… музыка… фанты…легкий флирт… ведь можно же без свинства, правда, товарищи?

Он юлил по этой грязной ложе, наступал всем на ноги,заглядывал в глаза, а оказавшись между мной и Фокусовым, забился, затрепетал,словно судак на нересте. Он был пьян, конечно же, не менее трех дней, и от негонесло безысходной дурнотой, тем илом, из которого я, как мне казалось, толькочто вынырнул в здоровый мир, к траве и лошадям, к загорелому спортсмену –конструктору тягачей, к его рыжей потаскухе-жене с ее милыми уловками, в мир,освещенный молодым огнем ревности. Я ткнул Афанасию ладонь под ребро и грубоотшвырнул его от себя.

– Академик в своем репертуаре, – проговорилАфанасий с кривой улыбкой.

Тут ударил колокол, и лошади пошли.

– Аполлон! Аполлон! Ботаника! Ботаника! ВесеннийГоризонт! – зашумели трибуны.

Я сообразил, что не успел и заметить, какой масти мояфаворитка, моя хромая навозница из Раменской МТС. Все же и я завопил заветноеимя:

– Акробатка! Акробатка!

В нижних рядах обернулись на мой крик несколько физиономий.

– Во шизик! Акробатку ждет!

В следующее мгновение гостеприимный, но мстительный Афанасийсильно влепил мне сзади по правой почке. Я скрючился от боли.

Сука такая, почку мне порвал! Я ему под ребро, а он мне впочку! Насилие торжествует. Лев Николаевич! Мадам, вы гладите меня по волосам?Мадам, своей глажкой вы хотите смирить мою боль? Я жду тебя, далекий ветердетства… Не вас, мадам. У вас, я вижу, юбка из ковбойской ткани. Можновысморкаться? Вы невеста ковбоя? Я – ковбой! Мадам, возьмите мое ружье иотомстите за Ринго Кида…

Пока я так фантазировал, сидя на корточках и скрипя зубамиот боли, Афанасий рыдал на моем плече, а рев трибун нарастал, как будто ТУ-104газовал на взлетной дорожке. Боль ушла, и я выпрямился как раз в тот момент,когда пятнистая мокрая Акробатка, вытянув шею, пересекала линию финиша.Остальные лошади, грозные фавориты, безобразной кучей волоклись метрах впятидесяти позади.

Что там произошло с этой кобылкой или с остальными лошадьми,я так и не узнал, да это меня теперь уже и не интересовало. Удар гнусногоАфанасия выбросил Золушку с первого бала на кухню. Все здоровое, спортивное,любовное стремительно унеслось в глубину и застыло там в рамочке, словнонебольшая картина, на которую никто не обращает внимания. Я уже хохотал, какбезумный, запихивая в глотку Марчелло его японские очки; хохотал, как безумный,увидев на табло сумму своего выигрыша – 2680 рублей 97 копеек; хохотал, какбезумный, тиская своего лучшего друга и будущего соавтора, Афанасия; хохотал,как безумный, подлезая к его невесте Зойке-дуре с гнусным предложением;хохотал, как безумный, получив ее согласие; хохотал, как безумный, хлеща коньяк,принесенный мне, триумфатору, из буфета; хохотал, как безумный, направляясь вкассу, окруженный толпой восторженных поклонников; хохотал, как безумный,получая деньги; хохотал, как безумный, засовывая их за пазуху и туго затягиваяремень, чтобы не пропала ни одна копеечка.

– Чтобы не пропала ни одна копеечка, – пояснил ясвоим поклонникам, хохоча, как безумный.

– Полагается с такого выигрыша дать что-нибудькассирше, – сказал Марчелло, стараясь сдержать брезгливую гримасу.

– Не дам ни копеечки! – вновь захохотал я, какбезумный. – Я ей лучше потом по почте пришлю. Дайте мне ваш адрес,сударыня!

Я посмотрел в окошечко на кассиршу и вскрикнул от радости –это была моя любимая Нина Николаевна из метро. Она смотрела на меня с мягкойосенней улыбкой и узнавала, узнавала меня, моя прелесть.

– Здравствуйте, Сергей Владимирович, – сказала онасвоим милым голосом, и хотя назвала она другое имя, но обращалась-то она комне, именно.

– Почему же вы не в метро, Ниночка? – вскричал я.

– Здесь работа интереснее, – смущенно пояснилаона, – более творческая.

– Понимаю, понимаю, – торопливо закивал я. –Значит, живы, значит, не умерли, значит, ложь…

Рука моя потянулась за пазуху, но почему-то остановилась.

– Вам деньги нужны, Нина Николаевна?

– Как хотите, Сергей Владимирович…

– Я вам все-таки по почте пришлю. Дайте мне,пожалуйста, ваш адрес.

– Мой адрес всегда «до востребования, Главпочтамт». Вымне денег не присылайте, если не хочется, а лучше просто напишите, когдавыпишетесь из больницы.

– Да я в больницу и не собираюсь, Нина Николаевна!

– Вот и хорошо, я очень рада, – тихо улыбнуласьона и склонилась к своим бумажкам, начала что-то подсчитывать. – На всеволя Божия, – еле слышно произнесла она, и я вдруг с ослепительнойясностью понял, что она имеет в виду не слепую судьбу, а живого и умного Бога.

Да что это со мной? До какой низости я скатился? Давно ли япью? Давно ли я стою босыми ногами на полу с кучей липких денег за пазухой?

Окошечко закрылось овальным щитком, а на плечи мне бросиласьс разгона резиновыми титьками Зойка-дура.

– Говорят, что кто-то еще сыграл твоюкомбинацию! – завизжала она. – Иначе ты получил бы больше пятикусков!

Конечно, я знал, что он где-то здесь, неизвестный друг, и неочень удивился, когда в кассовом зале снова взлетели к потолку восторженныевопли. В зал над головами толпы вплывали черные ступни сорок шестого калибра.Неизвестный друг, второй триумфатор, оказался профессором ПатрикомТандерджетом, gonoris causa Оксфорда и Праги. Какая радость – мы снова нашли другдруга!

– Сегодня босым везет, – говорили вокруг. –Два психа бежали из Кащенки.