Не сговариваясь, мы оба сразу зарыдали, да так жалостно, чтоадминистраторша со всей своей бабской сутью рванулась к нам, к двум несчастнымгрязным кобелям (вымыть, вымыть – ОБОИХ! – накормить, напоить и в постельположить – ОБОИХ! – чтоб стиснули с двух сторон 2 – ОБА!), онапритиснулась к стеклу и вдруг увидела наши босые ноги! Ужас преобразил ееожившее было лицо в маску народного гнева. Она подхватилась и унесла своеимущество в лабиринты прогрессивной торговли. Эту сферу я все-таки знал лучше,чем Патрик.

– Если вам, ребята, спать негде, айда ко мне наБеговую, – услышали мы сзади и увидели на своих плечах, я на левом, Пат направом, широченное синеватое лицо со слипающимися глазами. – Я, ребята,проводником работаю на экспрессе «Неделимая Русь». Десять суток не спишь вожидании всяких пакостей от китайцев, а другие десять отдыхаешь с блядями.Работой не обижаюсь, а на Беговую ко мне милости просим, только я там малостьнахавозил.

Проводник икнул и засопел, а некто в соломенной шляпе, наполях которой лежал ободок почерневшего прошлогоднего снега, громко заявил:

– Да чего это ребятам на Беговую переться? У меня вотздеся за полотном катеж при лесничестве. Да я жену на хер выброшу, а этих двоихв беде не оставлю!

«Мужской клуб» загудел:

– Где это видано, чтоб в беде товарищей оставляли! Далучше пристрелить обоих! Спать негде, айда в Дмитров поедем, в Дом колхозника!Айда, Академик, не бздимо, и латыша своего бери, у нас в общаге каждую ночькойка пустая, поместимся!

Нас вдруг все окружили, все терлись боками, хлюпали,хмыкали, и мы покряхтывали под напором то ли братского, то ли педерастическогосочувствия, как вдруг из окон ближайшей стоматологической поликлиники повалилзловещий черный дым, и у всех испортилось настроение.

Поликлиника занялась как-то сразу и сгорала сейчас на глазахвсего Пионерского рынка скромно, без паники, без всяких тревог, лишь мелькали вдыму лица, искаженные зубной болью.

Между тем администраторша-то наша оказалась расторопной: онаспешила к нам в сопровождении трех дружинников, она бежала, подгребая правойрукой и досадливо отбрасывая левую грудь, которая вдруг запарусила от быстрогодвижения. Что-то римское, императорское вдруг обозначилось в ее лице, она явнодействовала сейчас от лица всей страны, и ярость ее была священна.

Как жаль, вот и конец путешествию, подумал я, но на всякийслучай завопил, как малолетний хулиган:

– Патрик, рви когти!

Отряд защитников порядка врезался в пивное содружество.

– Бегите! Бегите! – высоким прекрасным голосомдевочки-подростка закричала Софья Степановна.

Администраторшу хватали за бока мокрые руки, но она несласьвперед, как опытный регбист.

Мы с Патриком ринулись под стеклянные своды рынка,заметались в мясном отделе среди туш, полезли по овощным рядам, давя клубнику,захлебываясь рассолом. Частный сектор торговли был на нашей стороне. Градкартофелин и моченых яблок летел в наших преследователей, но они прорывалибазарную защиту и настигали. Конечно, в следующий момент пожар с поликлиникиперекинулся на стеклянные стены рынка, и стены преотличнейшим образомвоспламенились. Тут же подъехали пожарные машины, высыпали цепи зеленых касок,растянули бесконечные шланги – ловушка захлопнулась.

Радио громогласно объявило:

– Поезд «Митропа» прибывает на первый путь! Провожающихпросят выйти из вагонов для регистрации нах Аушвиц, нах Аушвиц, нах Аушвиц!

Под стеклянные своды, шипя героической симфонией и выпускаяпар, въехал паровоз, увитый индонезийскими гирляндами с портретом ВячеславаМоисеевича Булганина с примкнувшими к нему ушами. Паровоз пер прямо на нас похрустящим дыням.

– Давай, поехали! – гулко сказал Патрик и захохотал.

Пар, грохот, вонь Курской магнитной аномалии заполнилистеклянный куб, который, конечно, не замедлил взорваться.

Запах старой настоявшейся мочи привел меня в чувство. Ясидел на унитазе, а голова моя и плечо упирались в плохо оштукатуренную стену,на которой недалеко от моего глаза были нарисованы странная мохнушка инацеленный на нее странный пистолетик.

– Живой! Очухался! – произнес где-то рядом веселыйбандитский голос Алика Неяркого.

От испуга мне показалось, что я лежу на стене, как на полу,а унитаз якобы всосался в мой зад. Потом, худо-бедно, ко мне стала возвращатьсяориентация в пространстве. Сор-тирные надписи и рисунки, незнакомые лицаблизких до боли друзей, множество картонных билетиков на полу, страничкибеговой программы… – и наконец до меня дошло, что я сижу на стульчаке втуалетной комнате столичного ипподрома.

Некогда в этом туалете были уютные наглухо закрывающиесякабинки. Повеситься в такой изолированной кабинке после проигрыша можно былобез особых хлопот. Болтали, что однажды в начале пятидесятых знаменитыйтотошник Мандарин, забрав на «темноте» четверть кассы, зашел отлить из органонаизлишек коньяку, рванул неосторожно дверь второй кабинки и увидел висящеговнутри своего друга полярного летчика Яро-Голованьского. Мандарин якобы тогдагорько заплакал и красным карандашом нанес на стену контур кореша, неудержавшись все-таки спьяну пририсовать контуру анекдотическую трубку. Можетбыть, и врет ипподромный народ, но контур с трубкой во второй кабинке осталсяпо сей день и просвечивает сквозь семь слоев масляной краски.

Новое гуманистическое время не обошло стороной и ипподромныйверзошник: кабинки спилили чуть ли не до пупа, и теперь в них фига дваповесишься.

Из мельтешни незнакомо-дружеских лиц вдруг выплыло однознакомое – неизменный беговой фрей Марчелло с его неизменным мундштуком взубах, с неизменным «ронсоном» и значком «Движения за ядерное разоружение» впетлице. Появление Марчелло обрадовало меня. Я с удовольствием смотрел, какфокусируется его якобы невозмутимое лицо с якобы трагической складкой у якобыготического носа и якобинской бороздой на лбу.

– Что я там натворил на рынке, Марчелло? – спросиля его. – Будь другом, скажи, бей сразу, чтоб преступник не мучился.

– Не валяй дурака, Академик, – ровным скрипучимголосом проговорил Марчелло. – Лучше постарайся угадать лошадей.

Он протянул мне программку, и я обрадовался: значит, ничегоособенного я все-таки не натворил на Пионерском рынке, все-таки вряд ли дажеМарчелло предложит программку заведомому преступнику.

Я посмотрел в программку, испещренную крестиками, ноликами,зигзагами, колдовской клинописью Марчелло, и даже гоготнул от удивления – сразуувидел в ней свой знак, свою фигушку с маслом, явный выигрыш.