Прыгать без парашюта так же бессмысленно, как высунуться виллюминатор и звать на помощь. Надеяться на спасателей, которые должны насискать после того, как мы упадем?.. Только будут ли: нам нужны эти спасатели…

Раздался страшный грохот. Наверно, удалось сесть. Ведь еслибы мы упали, то просто не остались бы в живых. Наверно, Макс посадил самолет натак называемое пузо.

Я не видела и вообще не понимала — жива я или мертва. Я дажене знала, где я — в аду или в этой страшной действительности. А затем какая-томрачная тишина, только шум непрекращающегося дождя. Я подняла голову ипочувствовала острую боль. Я вдруг поняла, что я уже на земле. Потрогав лицоруками, я вскрикнула — в него впилось множество мелких осколков.

В нескольких метрах от меня горел врезавшийся в деревосамолет, а ко мне полз обожженный Макс. Значит, при приземлении я простовылетела из самолета, как тряпичная кукла, а Макс находился в нем до победного.Я лежала на каком-то лугу и с ужасом наблюдала за горящим самолетом.

Я не верила, что мы остались живы. Не верила, пока ко мне неподполз Макс. Я попыталась встать, но у меня ничего не получилось. Что-тослучилось с ногами. Вернее с одной, правой.

— Ты жива? — с трудом спросил Макс и сел рядом со мной.

На его красивом лице не было ни царапинки.

Зато обожженные руки напоминали сплошной волдырь. Кожа наних отошла от мяса и обуглилась.

— Жива, — простонала я и почувствовала, что глотаюсобственную кровь, текущую из носа.

— У тебя нос сломан.

— Что?

— Нос болит?

— Я уже сама не знаю, что у меня болит. Наверно, все. Что утебя с руками?

— Подгорели. Ты встать сможешь?

— У меня что-то с ногой. Может, я ее тоже сломала? Еще мнекажется, что у меня сломаны ребра. Там, где ребра, такая сильная боль…

Пламя от самолета становилось все меньше и меньше, а этозначит, что давящая на нас темнота становилась все сильнее и сильнее. Боль вногах казалась невыносимой. Я попыталась подняться, но не смогла. Стало ещехуже и еще больнее. Но я знала, что должна встать. Встать и помочь обгоревшемуМаксу. Он протянул мне руку, но как только я до нее дотронулась, громкозакричал, перевернулся на спину и стал кататься по мокрой траве.

— Прости меня, пожалуйста, прости… — бормотала я, сплевываясобственную кровь. — Прости… У тебя же руки обгорели… Тебе больно… Там ведькожа почти слезла… Она как гармошка… Ради бога прости…

Макс не отвечал, по-прежнему катался по траве и кусал и безтого окровавленные губы. Я не сомневалась в том, что сейчас у него болевой шок.Он ничего не видит, не слышит и вообще не понимает, что происходит. Нужнопереждать, больше я ничего не могу сделать. Наконец Макс пришел в себя, подползко мне и лег рядом.

Мы лежали на мокрой траве, касаясь плечами друг друга вмокрой, порванной и окровавленной одежде, оба мирились с раздирающей болью инаблюдали за тем, как догорает самолет. Дождь перестал. Но нам это былобезразлично. Я лежала с открытыми глазами и мечтала о том, чтобы вновь потерятьсознание. Если я потеряю сознание, то не буду чувствовать боль. Уж слишком онарезкая и невыносимая. Собрав остатки сил, я прощупала свои ребра и соблегчением вздохнула. Переломов не было.

— Что там у тебя? — спросил Макс.

— Переломов нет.

— А ноги?

— Мне кажется, нога сломана.

— Нос тоже сломан.

— Это значит, что у меня теперь будет кривой нос?

— Хрен с ним! Главное, что ты осталась жива.

— Я больше не могу выносить боль, — почти плача сказала я итихонько всхлипнула.

— Терпи. Ты же сильная. Ты даже не представляешь, какая тысильная. Так играть может только сильная женщина. Я когда тебя первый раз потелевизору увидел, чуть не обалдел.

— Правда?

— Правда.

— А почему ты не говорил мне об этом раньше?

— Не знаю. Я говорю тебе об этом сейчас.

— Это потому что мы умрем? — спросила я довольно спокойно.Сейчас я продала бы свою душу дьяволу за единственную таблетку обезболивающего.

— Ты что такое говоришь?!

— Но ведь мы даже не можем встать. Я не могу остановитьносовое кровотечение. Я не могу успокоить боль. Я вообще ничего не могу.Ничего. Наверно, скоро у меня начнется агония и я умру. Тут нет ни больниц, нилюдей. Тут вообще никого нет. Мы даже не знаем, где мы находимся и придет ли кнам помощь. У нас нет воды и пищи. Скажи честно, мы умрем?

— Наверно, очень глупо не умереть в воздухе в падающемсамолете, а умереть на земле.

— Глупо. А разве смерть бывает умной? Все люди всегдаумирают по-глупому. Кого-то сбивает машина, кто-то теряет управление, кто-тотонет, кто-то умирает от элементарного гриппа… Это же глупые смерти. Так же и унас.

— Мы выживем. Только немного отлежимся. Когда сможем встать,сориентируемся и обязательно найдем помощь.

Я облизала сухие губы и почему-то поверила Максу. Он жесказал, что мы не разобьемся, и мы не разбились. Он сказал, что мывыкарабкаемся, значит, мы обязательно выкарабкаемся.

— Мне очень больно, — простонала я и закрыла глаза. — Я быотдала все на свете, чтобы превозмочь боль.

— Потерпи. Боль можно перетерпеть, и она уйдет сама.

Вскоре мне стало совсем плохо. Мои стоны перешли в какие-тонечеловеческие звуки. Макс приподнялся и нежно поцеловал меня в шею.

— Девочка моя родная. Потерпи. Ну потерпи, скоро станетлегче.

— Поцелуй еще.

— Что?

— Поцелуй еще… Твой поцелуй притупляет боль. Целуй.

Я не врала. Горячие губы Макса немного облегчали мою боль ивозвращали память об уже позабытых ощущениях…

Огонь, охвативший самолет, уже погас, только едкий дымнапоминал о том, что именно на этом месте произошла авиакатастрофа. Ещенемного, и будет светать.

— Почему ты не замужем?

— Не знаю. Наверно, потому, что счастливых семей не бывает.

— А одиночество бывает счастливым?