III

За последние годы одно поддерживало угасающий дух помещиков— охота.

Прежде такие усадьбы, как усадьба Анны Герасимовны, были нередкость. Были и разрушающиеся, но все еще жившие на широкую ногу усадьбы согромным поместьем, с садом в двадцать десятин. Правда, сохранились некоторыеиз таких усадеб еще и до сего времени, но в них уже нет жизни… Нет троек, нетверховых «киргизов», нет гончих и борзых собак, нет дворни и нет самогообладателя всего этого — помещика-охотника, вроде моего покойного шуринаАрсения Семеныча.

С конца сентября наши сады и гумна пустели, погода, пообыкновению, круто менялась. Ветер по целым дням рвал и трепал деревья, дождиполивали их с утра до ночи. Иногда к вечеру между хмурыми низкими тучамипробивался на западе трепещущий золотистый свет низкого солнца; воздух делалсячист и ясен, а солнечный свет ослепительно сверкал между листвою, междуветвями, которые живою сеткою двигались и волновались от ветра. Холодно и яркосияло на севере над тяжелыми свинцовыми тучами жидкое голубое небо, а из-заэтих туч медленно выплывали хребты снеговых гор-облаков. Стоишь у окна идумаешь: "Авось, бог даст, распогодится". Но ветер не унимался. Онволновал сад, рвал непрерывно бегущую из трубы людской струю дыма и снованагонял зловещие космы пепельных облаков. Они бежали низко и быстро — и скоро,точно дым, затуманивали солнце. Погасал его блеск, закрывалось окошечко вголубое небо, а в саду становилось пустынно и скучно, и снова начинал сеятьдождь… сперва тихо, осторожно, потом все гуще и, наконец, превращался в ливеньс бурей и темнотою. Наступала долгая, тревожная ночь…

Из такой трепки сад выходил почти совсем обнаженным,засыпанным мокрыми листьями и каким-то притихшим, смирившимся. Но зато каккрасив он был, когда снова наступала ясная погода, прозрачные и холодные дниначала октября, прощальный праздник осени! Сохранившаяся листва теперь будетвисеть на деревьях уже до первых зазимков. Черный сад будет сквозить нахолодном бирюзовом небе и покорно ждать зимы, пригреваясь в солнечном блеске. Аполя уже резко чернеют пашнями и ярко зеленеют закустившимися озимями… Пора наохоту!

И вот я вижу себя в усадьбе Арсения Семеныча, в большомдоме, в зале, полной солнца и дыма от трубок и папирос. Народу много — все людизагорелые, с обветренными лицами, в поддевках и длинных сапогах. Только чтоочень сытно пообедали, раскраснелись и возбуждены шумными разговорами опредстоящей охоте, но не забывают допивать водку и после обеда. А на дворетрубит рог и завывают на разные голоса собаки. Черный борзой, любимец АрсенияСеменыча, взлезает на стол и начинает пожирать с блюда остатки зайца подсоусом. Но вдруг он испускает страшный визг и, опрокидывая тарелки и рюмки,срывается со стола: Арсений Семеныч, вышедший из кабинета с арапником иревольвером, внезапно оглушает залу выстрелом. Зала еще более наполняетсядымом, а Арсений Семеныч стоит и смеется.

— Жалко, что промахнулся! — говорит он, играяглазами.

Он высок ростом, худощав, но широкоплеч и строен, а лицом —красавец цыган. Глаза у него блестят дико, он очень ловок, в шелковой малиновойрубахе, бархатных шароварах и длинных сапогах. Напугав и собаку и гостейвыстрелом, он шутливо-важно декламирует баритоном:

Пора, пора седлать проворного донца

И звонкий рог за плечи перекинуть! —

и громко говорит:

— Ну, однако, нечего терять золотое время!

Я сейчас еще чувствую, как жадно и емко дышала молодая грудьхолодом ясного и сырого дня под вечер, когда, бывало, едешь с шумной ватагойАрсения Семеныча, возбужденный музыкальным гамом собак, брошенных в чернолесье,в какой-нибудь Красный Бугор или Гремячий Остров, уже одним своим названиемволнующий охотника. Едешь на злом, сильном и приземистом «киргизе», крепкосдерживая его поводьями, и чувствуешь себя слитым с ним почти воедино. Онфыркает, просится на рысь, шумно шуршит копытами по глубоким и легким коврамчерной осыпавшейся листвы, и каждый звук гулко раздается в пустом, сыром исвежем лесу. Тявкнула где-то вдалеке собака, ей страстно и жалобно ответиладругая, третья — и вдруг весь лес загремел, точно он весь стеклянный, отбурного лая и крика. Крепко грянул среди этого гама выстрел — и все«заварилось» и покатилось куда-то вдаль.

— Береги-и! — завопил кто-то отчаянным голосом навесь лес.

"А, береги!" — мелькнет в голове опьяняющаямысль. Гикнешь на лошадь и, как сорвавшийся с цепи, помчишься по лесу, уженичего не разбирая по пути. Только деревья мелькают перед глазами да лепит влицо грязью из-под копыт лошади. Выскочишь из лесу, увидишь на зеленях пеструю,растянувшуюся по земле стаю собак и еще сильнее наддашь «киргиза» наперереззверю, — по зеленям, взметам и жнивьям, пока, наконец, не перевалишься вдругой остров и не скроется из глаз стая вместе со своим бешеным лаем и стоном.Тогда, весь мокрый и дрожащий от напряжения, осадишь вспененную, хрипящую лошадьи жадно глотаешь ледяную сырость лесной долины. Вдали замирают крики охотникови лай собак, а вокруг тебя — мертвая тишина. Полураскрытый строевой лес стоитнеподвижно, и кажется, что ты попал в какие-то заповедные чертоги. Крепкопахнет от оврагов грибной сыростью, перегнившими листьями и мокрой древеснойкорою. И сырость из оврагов становится все ощутительнее, в лесу холоднеет итемнеет… Пора на ночевку. Но собрать собак после охоты трудно. Долго ибезнадежно-тоскливо звенят рога в лесу, долго слышатся крик, брань и визгсобак… Наконец, уже совсем в темноте, вваливается ватага охотников в усадьбукакого-нибудь почти незнакомого холостяка-помещика и наполняет шумом весь дворусадьбы, которая озаряется фонарями, свечами и лампами, вынесенными навстречу гостямиз дому…

Случалось, что у такого гостеприимного соседа охота жила понескольку дней. На ранней утренней заре, по ледяному ветру и первому мокромузазимку, уезжали в леса и в поле, а к сумеркам опять возвращались, все в грязи,с раскрасневшимися лицами, пропахнув лошадиным потом, шерстью затравленногозверя, — и начиналась попойка. В светлом и людном доме очень тепло послецелого дня на холоде в поле. Все ходят из комнаты в комнату в расстегнутыхподдевках, беспорядочно пьют и едят, шумно передавая друг другу своивпечатления над убитым матерым волком, который, оскалив зубы, закатив глаза,лежит с откинутым на сторону пушистым хвостом среди залы и окрашивает своейбледной и уже холодной кровью пол. После водки и еды чувствуешь такую сладкуюусталость, такую негу молодого сна, что как через воду слышишь говор.Обветренное лицо горит, а закроешь глаза — вся земля так и поплывет под ногами.А когда ляжешь в постель, в мягкую перину, где-нибудь в угловой стариннойкомнате с образничкой и лампадой, замелькают перед глазами призракиогнисто-пестрых собак, во всем теле заноет ощущение скачки, и не заметишь, какпотонешь вместе со всеми эти образами и ощущениями в сладком и здоровом сне,забыв даже, что эта комната была когда-то молельной старика, имя которого окруженомрачными крепостными легендами, и что он умер в этой молельной, вероятно, наэтой же кровати.