голос дрожал, человеческое чувство душило, а он опасался его выдать, чувствуя, каким было бунтовщическим! Его капелланского мужества даже не хватило на несколько прощальных слов. Он только пробормотал приглушённым голосом:

– Бог – отец всех на небесах… жизнь на земле коротка, милосердие неисчерпаемо.

Он не мог ни больше, ни иначе их утешить, эти слова едва пробились сквозь его стиснутые губы, он спешил, вытерал с лица пот, казался чуть ли не несчастнее двоих обречённых, потому что его совесть была неспокойна.

Наконец всё кончилось, священник вышел, дьячок, взяв под мышку вещи, огляделся, не осталось ли что, задержался и многозначительно закашлял.

Нигде на свете в подобном положении самый жалкий слуга алтаря не подумал бы о заработке… о гроше, но русский церковный служка не забыл, что ему следует заплатить. Магда поискала в карманах, нашла в них бумажку и бросила её ему на пол… он жадно нагнулся, поднял, спрятал и, не поблагодарив, вышел. Улыбка на его лице доказывала, как он радовался такому везению; другой бы на его месте не подумал об оплате, он добыл из трупов последний грош! Молодец!

Они были одни – в комнатке остался только запах церковных кадил, напоминающий похороны, без которых ни одна церемония обойтись не может, и потушенных восковых свечей.

Затем почти немедленно на тот опустевший стол пришедший солдат поставил простой подсвечник с сальной свечой, потому что на дворе уже темнело, а потом он же украдкой, тихо поставил поднос с чаем и хлебом… несколько раз он взглянул на Наумова, указывая глазами на поднос, но узник этого не заметил, а прибывший как будто боялся, должен был как можно спешней уйти.

Только в дверях он потёр свои коротко остриженные волосы и нетерпеливо указал на поднос отчаянным движением руки.

Магда это заметила; посадив больного на пол, она побежала за бодрящим напитком, чтобы самой ему принести. Она чувствовала себя сильной и храброй – в неё вступила какая-то странная, неопределённая надежда. Взяв чашку, к своему великому удивлению она увидела под её донышком белую бумагу. Очевидно, она была подброшена туда специально. Она жадно её схватила, но, приблизив к свече, с грустью убедилась, что не сможет её прочитать, поскольку была написана по-русски.

Дрожащей рукой она подняла её вместе со свечой к Наумову; на случай того, что кто-нибудь придёт и подглядит, она закрылась чашкой. На бумаге Наумов с трудом прочитал слова, словно начертанные с неуверенной поспешностью и специально изменённым почерком:

«Окно со стороны двора будет подпилено, доски держаться легко, нужно толкнуть; подбросили соломы, чтобы при падении не издали звука. Под окном стражи не будет, солдаты пьяны. В полуночь на рынке запоёт три раза петух… Бегите. На Липовой улице будет ждать экипаж!»

Голова Наумова закружилась, он смял бумажку, ничего не говоря Магде.

– Что там было? – спросила она.

– О, нет! Нет! Прощание друга.

– Стась, значит, никакой надежды?

– Нет и не может быть надежды, – отвечал Наумов, – если бы она даже была, скажи мне, скажи, сестра моя дорогая, стоит ли мне бежать перед такой красивой смертью? Не было бы это слабостью? Трусостью? Отрицанием правды? Предательством дела?

– Бог ты мой, – воскликнула Магда, – то, что говоришь, – безумие! Если бы была хоть слабая надежда… ты совершил бы не героизм, а самоубийство. Человек обязан защищать жизнь до конца; он не знает, на что она ему дана, Бог может призвать его для великих дел… может использовать его инструментом для важной работы…

– Разве ты думаешь, сестра, – ответил Наумов, – что прекрасная смерть – ничто? Из неё учатся благородному презрению жизни, даже палачи… Целая жизнь гнусных усилий не сделает столько, сколько минута мученичества. Умереть за правду, не отказавшись от неё до конца – можно ли сделать больше? Можно ли послужить лучше?

– Можно, – отвечала девушка, глядя на него влажными глазами (потому что, хоть я не прочитала письма, его тайное содержание чувствовала) – Когда смерть – необходимость, это славная победа! Когда её можно избежать… это было бы преступлением против Бога и родины. Она может порадовать человеческое тщеславие, но нужно уметь даже отказаться от геройства и стать полезным неизвестным муравьём.

Из глаз Наумова покатились слёзы, он поцеловал ей руку и замолчал.

– Значит, ты хочешь, чтобы я ещё попробовал пожить? – спросил он. – Я должен это сделать для тебя и сделаю. Слушай, когда петух пропоёт три раза… пора будет бежать. А сейчас говори громко, ходи, суетись, когда я буду медленно пилить кандалы… и дай мне чем силы в себе пробудить, мои руки слабеют.

Магда побежала к подносу, увидела на нём перевёрнутую бутылку вина. Наумов схватил рюмку и залпом её выпил… и хотя с силой вернулась жестокая боль, немного окрепнув, он приступил к работе.

Минуты в ожидании текли медленно, приближалась ночь, солдатский голоса стихли… глубокая тишина падает на местечко и слышится только свист ветра, подметающего землю на площади около виселицы.

Когда это гробовое молчание прервал какой-то шелест около двери, которую очень осторожно пытались отпереть; их охватил сильный страх. Через небольшой дверной проём втиснулся встревоженный и дрожащий солдат, держа на губах пальцы.

Наумов узнал в нём одного из ефрейторов, достойного жмудина Кукутиса, который раньше иногда ему прислуживал. Это было существо затюканное, преследуемое, пришибленное, невзрачное, которого высмеивали как дурака, и всей роте служил предметом насмешек. Несмотря на это, Кукутис вовсе ограниченным не был, но смекалка скрывалась под наружностью, которая вовсе её не выдавала. Несколько раз во время службы Наумов оказал услугу жмудину, защитил его, избавил от наказания.

Узнав его, он уже совсем не опасался.

Кукутис подполз к нему, что-то шепча на ухо; из-под шинели он достал свёрнутый плащ, бумажник, шапку и быстро, не оглядываясь за собой, пошёл назад к двери, которую закрыл, не создавая шума.

Магда стояла, сложив руки, и только молилась. Через несколько минут с тихим звоном упали кандалы, а на дворе запел петух, раз, два, три… Третий раз под самым окном.

* * *

Ночь становилась всё мрачнее, шумел порывистый ветер, темнота и буря в воздухе, казалось, посланы специально, чтобы помочь побегу.

Вечером неизвестная рука давала солдатам, несущим стражу у двери тюрьмы, жёлтую водку с запахом шафрана, с каждым разом более крепкую и более вкусную. Ни один солдат перед искушением такого рода устоять не может, хотя бы за опьянение мог заплатить жизнью. Что удивительного? В этой доле уставшего невольника пьянство представляет единственную минуту свободы! Солдат пьёт не алкоголь, а чувство свободы, какое он ему даёт. Удручённый и забитый,