песней отходили плотники и солдаты, вокруг валялись щепки и выкопанная земля. Едва Мария это увидела, бросилась с криком к помосту и упала на колени.

Скорее инстинкт благочестия, чем мысль, согнул её колени, она склонила голову, начала, плача, молиться. Потом схватила один из разбросанных кусков дерева и спрятала его под платок.

– Пойдём! – пробормотала она.

Барон хотел подать ей руку.

– Пане, – сказала она, – благодарю тебя, но не могу принять твоей руки, пойду собственными силами, веди меня только. Это честная и достойная рука, всё-таки ты был вынужден поднять её на моих братьев.

В небольшом отдалении от виселицы был тюремный домик, в который посадили Наумова. Солдатам был дан приказ вывести барона и женщину, которая должна была прийти с ним; стражники молча расступились, открыли дверочку и бедная девушка с дрожью вошла.

Внутри так было темно, что в первую минуту она должна была остановиться, боясь шагнуть вперёд; её сердце яростно билось; хотела как можно скорее броситься к нему, но её охватила темнота. Постепенно среди неё она начала различать предметы и увидела растянувшегося на соломе человека, скрученного цепями. Смятая лежанка, словно на ней металась и извивалась боль, была вся запятнана кровью, чёрные пятна покрывали пол. Узник лежал такой сла-сла, что дыхание в его груди почти не ощущалось, тело было неподвижно, как труп.

Магда испугалась, не умер ли, не пришла ли она слишком поздно.

– Стась! – сказал она вполголоса. – Это я! Это я!

Но Наумов был без сознания и ничего не слышал; только глухой стон раздался из его груди…

Девушка опустилась перед ним на колени и приблизила губы к бледному лбу, к пожелтевшему, почти трупному лицу. В деревянном кубке более сострадательный солдат поставил рядом с ним капельку воды; она немного освежила ею ему вески и капнула на запёкшиеся губы. Из них послышался тяжёлый вздох, потом слабый крик.

– Стась! Станислав, это я! Это я! – тихо говорила девушка.

Наконец открылись кровавые глаза, но, казалось, не узнают; удивлённо блуждали вокруг… После долгого периода молчания и ожидания, когда Магда взяла его руку, Наумов медленно начал приходить в себя.

– Это ты! Ах! Где мы? – спросил он.

Магда ничего ещё на этот вопрос ответить не хотела, сомнение было для неё лучше, чем реальность.

– Мы вместе с тобой, – сказала она через минуту, – вместе.

Наумов хотел отползти и встать, но не имел сил, его обременяли кандалы. Он только застонал и упал на солому.

– А! Я всё понимаю, – отозвался он, – но почему тебя тут заперли? Они и тебя забьют… за то, что меня видела, что была свидетелем… что можешь говорить и жаловаться… Я русский, мне стыдно, стыдно за своих русских братьев, так же как я горд, что умираю за моих братьев поляков. Позор палачам, почёт жертвам! А! Зачем ты сюда пришла? Для чего ты это видела?

– Я пришла… – прошептала Магда, – потому что навеки твоя, потому что на мгновение нас соединит брак… мне это обещали.

– А завтра? – спросил Наумов.

– А завтра… умрём оба… – сказала с равнодушным смирением девушка.

Их ладони сжались.

У двери послышался шорох – военный священник, присланный генералом, входил с дьячком; несли книгу, церковное облачение и свечи.

Наумов открыл глаза и хотел что-то сказать, но девушка угадала его мысли и шепнула ему:

– Лучше этот, чем никакой? Чем же нам повредит благословение?

Узник оставался неподвижным, только вздохнул.

– Я католик… – сказал он ей, – мать меня воспитала в этой вере, мне приказывают от неё отказаться… здесь церковь официально даже во мне преследует отступника… потому что не знает свободу совести. Согласились на брак, но должны были догрызть меня этим попом.

Полковой священник отец Сергий когда-то был хорошим знакомым Наумова, в полку принадлежал к самым либеральным, пока вольнодумство давало некоторую порядочность, прикрытие и считалось признаком и образованностью, ещё молодой, довольно способный и неплохо образованный, как для русского священника, имел немного чувства в груди, но под господством новых патриотических впечатлений он стал вдруг самым ярым фанатиком православия.

Таким образом, он был в довольно неприятным положении и хмуро молчал.

Он переодевался в торжественное облачение, любопытным и тревожным взглядом смотря на жениха, лежащего в соломе, и на сидящую рядом заплаканную девушку.

Он бы охотно их пожалел, если бы ему это позволяло общее настроение; запрет и преследование подавили в нём чувства; он, послушный, смотрел на эти жертвы с отвращением.

Стол, который минутой назад служил алтарём царского правосудия, теперь должен был представлять трон Божий; на нём уже стояла позолоченная, обитая бархатом Евангелие, стояла, как напоминание о том, чего люди могут допустить, зная правду и искажая её применение в жизни.

Ни один языческий алтарь с мраморным Юпитером, намащённый благовониями и окрашенный в фиолетовый цвет, не был большей насмешкой над божеством, чем это Евангелие, стоявшее на столике, на котором мгновение назад подписывали смертный приговор и бездушную пытку. Божье слово служило для освящения дела дьявола, в доказательство, что им безнаказанно можно злоупотреблять; склоняли перед ним чело, а не подпускали его к сердцу. Была это новая форма бездумного идолопоклонства.

Молодой поп, привыкший к безразличному проглатыванию жизни, не зная, что с собой делать, что чувствовать, что думать, потому что его сердце боролось с приказами, которые получал, и иначе истолковывало положение, чем официальная бумага, был как безумный.

Он должен был исполнить обряд, большая, трагическая сторона которого не смела втиснуться в его сердце, закрытое на печать с чёрным московским орлом. Однако рука дрожала, он был беспокоен, не знал, что делать – плакать, гневаться или упрекать.

Наумов вновь попытался встать, и с помощью подруги, собрав последние силы, он наконец встал, зазвенели кандалы; только теперь лопнуло одно перепиленное звено; к счастью, никто этого, кроме Магды, не видел, потому что духовный урядник, может, чувствовал бы себя обязанным сковать кольцо, которое посмело ослабеть у осуждённого… какой-то лучик надежды вступил в сердце девушки. Узник качался на ногах, слабел, но молча пошёл к алтарю; священник живо, беспокойно начал читать молитву, казалось, будто бы он как можно скорее хочет избавиться от тяжёлой для него обязанности.

Обряд, в котором не хватало множества обычных формальностей, однако продолжался для обессиленного человека чересчур долго. Когда молодожёнов обводили вокруг стола, заменяющему алтарь, Наумов едва не потерял сознание, а при последних словах капеллана, в голосе которого чувствовалось совсем не официальное волнение, дьячок подхватил узника, увидев, что бедняга качается, не в силах удержаться на ногах.

Сию минуту поп начал как можно скорей раздеваться, и велел выносить церковные принадлежности, его