У изголовья постели затылком к Гомеру стояла девчонка,сцепив за спиной худые руки. Не сразу, только вглядевшись, старик заметил почтисливающийся с тканью ее комбинезона черный нож, рукоять которого она крепкообнимала пальцами.

* * *

Гудок.

Еще гудок. И еще.

Тысяча двести тридцать пятый. Тысяча двести тридцать шестой.Тысяча двести тридцать седьмой.

Артем считал их не для того, чтобы оправдываться перед командиром.Это было необходимо, чтобы чувствовать: он куда-то движется. И если онудаляется от точки, в которой начал считать, значит, с каждым гудком он все жестановится ближе к той точке, где это безумие закончится.

Самообман? Да, пусть так. Но слушать их, думая, что они непрервутся никогда, было невыносимо. Хотя вначале, в самое первое его дежурство,ему это даже нравилось: гудки как метроном упорядочивали какофонию мыслей,опустошали голову, подчиняли своему неспешному ритму скачущий пульс.

Но порезанные ими минуты становились в точности похожи однана другую, и Артему начинало казаться: так и есть, он застрял в каком-товременном капкане и не сможет из него выбраться, пока гудки не прекратятся.Была такая пытка в Средневековье: провинившегося обривали наголо и усаживалипод бочкой, из которой на его макушку по капле падала вода, постепенно сводянесчастного с ума. Там, где была бессильна дыба, обычная вода давалапревосходные результаты.

Привязанный проводом, Артем не имел права отлучиться ни на секунду.Все дежурство он старался не пить, чтобы нужда не отвлекала его от гудков.Накануне он не выдержал, вышмыгнул из комнаты, домчался до уборной — и сразуназад. Еще с порога прислушался и похолодел: темп был не тот, сигнал частил,сорвавшись с обычного размеренного шага. Могло произойти только одно, и он этопрекрасно понимал. Миг, которого он так ждал, наступил, когда его не оказалосьрядом. Испуганно обернувшись на дверь — не заметил ли кто? — Артем поскорееперенабрал и приник к трубке.

Аппарат щелкнул, и гудки, обнуляя счет, пошли в привычномритме. С тех пор «занято» больше не было ни разу, и к телефону никто тоже неподходил. Но бросить трубку Артем все равно не смел, только перекладывал ее отвспотевшего уха к замерзшему, стараясь не сбиться.

Начальству об этом случае он сразу не доложил, а теперь емууже как-то не верилось, что гудки могли звучать и иначе. Ему был дан приказ:дозвониться, и вот уже неделя, как он существовал только для этого. Занарушение приказа он попадет под трибунал, для которого оплошность ничем неотличается от саботажа.

И еще телефон подсказывал ему, сколько оставалось до концадежурства. Своих часов у Артема не было, но во время обхода он засек покомандирским: сигнал повторяется раз в пять секунд. Двенадцать гудков — минута.Семьсот двадцать — час. Тринадцать тысяч шестьсот восемьдесят — смена.Песчинками они пересыпались из некой безразмерной стеклянной колбы — в другую,бездонную. А в узкой горловине между двумя этими невидимыми сосудами сиделАртем и слушал время.

Бросить трубку он не решался только потому, что командир могнагрянуть с проверкой в любой момент. А так… В том, что он делал, не былоникакого смысла. По другую сторону провода наверняка больше не оставалось ниединой живой души. Когда Артем закрывал глаза, перед ним снова вставала этакартина…

Он видел забаррикадированный изнутри кабинет начальникастанции и его хозяина, уткнувшегося лицом в стол, сжимающего в руке «макаров».Разумеется, с простреленными навылет ушами ему не слышно надрывающийся телефон.Те, снаружи, так и не сумели взломать дверь, но замочные скважины и щелиостаются открыты. И отчаянное дребезжание старого аппарата проникает сквозьних, ползет над платформой, заваленной распухшими трупами… Когда-то телефонныезвонки было не расслышать из-за неумолчного гомона толпы, шороха шагов,детского плача, но сейчас, кроме них, мертвых не тревожит больше ни один звук.Мигает багровое зарево от агонизирующих аварийных аккумуляторов.

Звонок.

Еще звонок.

Тысяча пятьсот шестьдесят третий. Тысяча пятьсот шестьдесятчетвертый.

Никто не отвечает.

— Докладывай!

Что-что, а застать врасплох он умел превосходно. В гарнизонео командире ходили легенды: бывший наемник славился искусством обращения схолодным оружием и своей способностью растворяться в темноте. Когда-то, еще дотого, как осесть на Севастопольской, он в одиночку вырезал целые вражескиеблокпосты, стоило дозорным проявить малейшее легкомыслие.

Артем подскочил, прижимая трубку к уху плечом, отдал честь ис некоторым сожалением прекратил отсчет. Командир подошел к листку дежурств,сверился с часами, напротив даты — третье ноября — поставил отметку: девятьдвадцать две, расписался и обернулся к Артему.

— Тишина. В смысле, никого нет.

— Молчат?.. — Командир пожевал; разминая мышцы, хрустнулшеей. — Не поверю.

— Во что не поверите? — опасливо уточнил Артем.

— В то, что так быстро Добрынинскую накрыло. Что же,эпидемия уже в Ганзе? Ты представляешь себе, что должно было начаться, еслиКольцо поражено?

— Но мы ведь не знаем, — неуверенно отозвался Артем, —может, уже и началось. Связи ведь нет.

— А если провода повреждены? — Командир нагнулся,побарабанил пальцами по столу.

— Было бы, как с базой. — Артем мотнул головой в сторонутуннеля, уходящего к Севастопольской. — Набираю — вообще все глухо. А тут хотябы гудки идут. Техника работает.

— А базе мы, видимо, не нужны, раз к воротам больше никто неприходит. Или нет просто уже никакой базы. И Добрынинской тоже нет, — ровнопроизнес командир. — Слушай, Попов… А если там никого не осталось, то и мы всескоро передохнем. Никто нам на помощь не придет. И карантин наш тогда ни кчему. Может, ну его к черту, как считаешь? — он пожевал снова.

— Никак нет, карантин необходим, — испуганно открестился оттакой ереси Артем, вспоминая манеру командира сначала стрелять дезертирам вживот, а потом зачитывать им приговор.

— Необходим, — задумчиво повторил тот. — Сегодня еще троезаболели. Двое местных и наш один. Акопов. А Аксенов умер.

— Аксенов? — Артем трудно сглотнул, зажмурился.