Она могла бы принять их внимание и интерес за гостеприимствоили желание что-нибудь ей продать, но от их слов, увощенных особым придыханием,ей делалось неловко и чуть гадливо. На что она им сдалась? Неужели им малоздешних женщин? Среди них встречались и подлинно красивые; цветастые ткани, вкоторые они были обернуты, делали их похожими на распускающиеся бутоны соткрыток. Наверное, над ней просто смеются…

Да и способна ли она вообще пробудить мужское любопытство?Ее вдруг кольнуло незнакомое сомнение. Может быть, она не так все понимала? Нозачем же иначе? У нее тоскливо потянуло внутри — там, где под треугольной аркойее смыкающихся ребер только начиналась нежная впадинка… Только глубже. В томсамом месте, существование которого она открыла для себя всего сутки назад.

Пытаясь отогнать тревогу, она брела вдоль прилавков, забитыхвсевозможными товарами — броней и безделушками, одеждой и приборами, — но онибольше не занимали ее так сильно. Оказалось, ее внутренний разговор может бытьгромче галдящей толпы, а человеческие образы, которые рисует память, бываютярче живых людей.

Стоила ли она его жизни? Могла ли осуждать его после того,что случилось? И, главное, какой смысл был в ее глупых размышлениях теперь?Когда она уже ничего не могла для него сделать…

И тут, еще прежде, чем Саша поняла, от чего это с нейтворится, сомнения отступили и сердце успокоилось. Она прислушалась к себе иуловила отзвуки какой-то далекой мелодии, просачивающейся в нее снаружи,струящейся рядом с мутным потоком людского многоголосья, не смешиваясь с ним.

Музыка для Саши, как и для любого человека, началась сматеринских колыбельных. Но ими же и закончилась: отец был лишен слуха и петьне любил, бродячих музыкантов и прочих фигляров на Автозаводской неприветствовал. Дозорные, сипевшие у костра заунывно-бравурные солдатские песни,не могли толком заставить звучать ни обвисшие струны фанерных гитар, нинатянутые Сашины струны.

Но сейчас она слышала не унылое гитарное треньканье… Скорее,переливы нежного, живого голоса девушки, даже девочки — но недостижимо высокогодля человеческой гортани и при этом неестественно сильного для нее. А с чем ещеСаше было сравнить это чудо?

Пение неизвестного инструмента завораживало, подхватывалозазевавшихся и уносило их куда-то бесконечно далеко, в миры, которые родившиесяв метро не могли знать и о возможности которых не должны были дажедогадываться. Оно заставляло мечтать и внушало, что любые мечты осуществимы.Будило неясное томление и тут же обещало утолить его. От него делалось хорошо,будто заплутав на заброшенной станции, Саша вдруг нашла фонарь, а следом, в еголуче обнаружился и выход.

Она стояла у палатки оружейника, а прямо перед нейвозвышался лист фанеры с прикрученными к нему разнообразными ножами — отскладных перочинных малюток до хищных охотничьих клинков. Саша застыла,зачарованно глядя на лезвия.

Две ее половины схлестнулись в нешуточной схватке. Мысль,пришедшая ей в голову, была проста и соблазнительна. Старик выдал ей с собойпригоршню патронов, и их как раз хватало на зазубренный черненый нож — широкий,отточенный, как нельзя лучше подходящий для задуманного.

Через минуту Саша все же решилась и переступила через себя.Покупку она спрятала в нагрудный карман своего комбинезона — поближе к томуместу, которое хотела обезболить. В лазарет она возвращалась, не ощущая тяжестибушлата и позабыв о ноющих висках.

Толпа была выше девушки на целую голову, и далекий музыкант,выдыхавший удивительные ноты, так и остался для нее невидим. Но мелодия ещепыталась догнать ее, развернуть, отговорить. Тщетно.

* * *

В дверь снова постучали.

Гомер с кряхтеньем поднялся с колен и вытер губы рукавом,дернул за цепь сливного бачка. На грязно-зеленой ткани ватника осталаськороткая бурая полоса. За сутки его рвало уже пятый раз, хотя он толком ничегоне ел.

Недуг мог иметь несколько объяснений, убеждал себя старик.Почему обязательно ускоренное течение болезни? Дело могло быть и в…

— Скоро там?! — нетерпеливо взвизгнул женский фальцет.

Господи! Неужели он так спешил, что перепутал буквы надвери? Гомер промокнул грязным рукавом вспотевшее лицо, напустил на себяневозмутимый вид и щелкнул шпингалетом.

— Пьянь! — Расфуфыренная бабенка оттолкнула его и хлопнуладверью.

Что же, подумал старик. Пусть уж лучше считают егопропойцей… Он шагнул к зеркалу над мойкой и уперся в него лбом. Еле отдышалсяи, только наблюдая, как запотевает стекло, спохватился: респиратор сполз вниз иболтался у него под подбородком. Поскорее натянув намордник обратно, Гомерснова закрыл глаза. Нет, думать о том, что он передает смерть каждому человеку,которого встречает на своем пути, невозможно. Поворачивать назад уже поздно:если он заразен, если не путает симптомы, вся станция так или иначе ужеобречена. Начиная прямо с этой женщины, виноватой только в том, что ейприспичило в неурочную минуту. Что бы она сделала, скажи он ей сейчас, что онаумрет самое позднее через месяц?

Глупо, думал Гомер, до чего глупо и до чего бездарно. Он-томечтал увековечить всех, с кем его сталкивала судьба, а вместо этого былназначен ангелом смерти — нелепым, плешивым, немощным. Ему подрезали крылья иокольцевали, определив срок в тридцать дней и тем самым подтолкнув его кдействию.

Наказали за самонадеянность, за гордыню?

Нет, молчать об этом старик больше не мог. Но на свете былтолько один человек, которому он мог бы исповедаться. Его Гомер все равно несумеет долго обманывать, да и играть с раскрытыми картами обоим будет кудапроще.

Нетвердой походкой он двинулся к больничным покоям.

Нужная палата находилась в самом конце коридора, и обычно уее дверей дежурила сиделка, но сейчас пост был покинут, а сквозь щель изнутридолетал отрывистый хрип. Кое-как он складывался в слова, но вот соорудить изних осмысленные фразы было делом непосильным даже для притаившегося Гомера.

— Сильнее… Бороться… Должен… Еще есть смысл… Сопротивляться…Помнить… Еще можно… Ошиблись… Осудили… Но еще…

Слова превратились в рычание, словно боль стала нестерпимойи уже не позволяла говорившему арканить мечущиеся мысли. Гомер шагнул внутрь.

Хантер лежал без сознания, разметавшись на скомканныхвлажных простынях. Бинты, стискивающие череп бригадира, наползали ему на самыеглаза, заострившиеся скулы были покрыты испариной, обросшая нижняя челюстьбессильно отвалилась. Его широкая грудь натужно, как кузнечный мех, ходилавверх и вниз, с трудом поддерживая огонь в слишком большом теле.