Я, как и прежде, не называю его «любимый». Когда-то душу рвало – так хотелось признаться. Но теперь нет.

Почему-то одни приходят в этот мир с распростёртыми объятиями, а другие закрытыми на все замки. Меган вот, когда совсем крошкой была, могла подойди к любому человеку, даже к взрослому мужчине, и совершенно спокойно с ним заговорить.

– Дядя, а что это у тебя в сумке? А вон то вот, это твоя дочка, да? А купишь мне бумеранг? Вон там вот тётя продаёт, купишь, да?

Однажды, мне запомнилось, отец неожиданно обнял мать, а Меган подошла и сказала ему:

– Чё? Любишь, да?

Этот эпизод впоследствии стал семейной притчей. Она умиляла и самих родителей, и их знакомых, и друзей.

– Такие смышлёные девочки у вас растут! – говорили они дипломатично.

Но отец пресекал всякую дипломатию на корню:

– Только Меган, – отрубал он.

Так, я с детства уяснила, что на сорта делятся не только мука и яйца, но и люди. Меган – первый сорт, я – второй. А есть ещё третий – наркоманы. Третий сорт отец ненавидел. Ему хватало ума ненавидеть его молча на людях, но в узком кругу он нет-нет и вворачивал что-нибудь вроде: «Их надо истреблять, чтоб не плодились. Выкорчёвывать, как мутированный человеческий ген». Был ещё сорт без номера. Нечто похуже даже наркоманов – бомжи. Про них отец говорил редко, и чаще не как о людях, поэтому в наших с Меган детских головах быстро сформировалась такая установка, что существа, которые спят на картонках на Хастингс-стрит, это недолюди. Как пустые семена в яблоках. Есть вот пузатые такие, которые можно посадить и будет дерево, а эти – генетическая ошибка, и их существование бессмысленно.

Отец всегда сплёвывал, если приходилось пройти мимо бомжа. Делал это не сразу, а некоторое время погодя, и я всегда ждала момента, когда это произойдёт – как долго он продержится. Теперь понимаю, они вызывали у него неимоверное раздражение. Ну и я, тем, что была глупее Меган, дёргала носом (была у меня в детстве привычка так себя занимать от скуки), имела размер стопы, не соответствующий Золушкиному, да и вообще, как мне теперь кажется, самим своим существованием.

Влияние родителей на детей безмерно. Оно всегда есть, даже когда кажется, что его нет. Мы – копии своих предков не только генетически, мы проживаем свои жизни штампами, моделями усвоенных в детстве реакций, и часто даже не подозреваем об этом.

Это случилось в наше самое последнее лето. В августе.

Нам с Меган по девять лет, ему в тот день исполнилось десять. Его мать всегда закатывала вечеринки по случаю Дня Рождения сына, взрослые обычно развлекались в доме, а детям накрывали во дворе. У Алехандро был батут, маленький и вечно грязный бассейн и куча пластикового хлама. Я не помню, как так вышло, что всех остальных детей разобрали раньше времени, но в какой-то момент мы остались втроём. Алехандро был тем, кто предложил пойти на ручей. Его секретное место теперь преобразовалось в ещё больший склад «ценностей» и у каждой была история. Меган в тот день попала сюда впервые – до него своим секретом Алехандро поделился только со мной – и слушала и смотрела с открытым ртом. Я помню, как меня душила ревность. К этому времени между мной и Меган уже была пропасть.

Меган восхищалась увиденным, и Алехандро это нравилось. Он живо отвечал на её вопросы, и мне казалось, что обо мне и вовсе забыл. Обида и ревность разъедали не только душу, но и глаза: самым ценным и самым большим секретом моей жизни был сам Алехандро, и то, что он доверил своё тайное место только мне, делало меня особенной.

Я помню, как впала в неадекват. Я сказала им обоим нечто обидное и убежала. Вдоль ручья шла тропинка. Она то приближалась к нему, то отдалялась и пряталась за кусты и деревья. В одном таком месте, где во время дождей ручей разливается, образовался настоящий песочный пляж. Я села там на песок и начала рыдать. Потом только заметила, что нахожусь в этом месте не одна – в тени под деревом лежал человек в тёмной грязной одежде. Бомж. У него было одутловатое и местами синее лицо. На его руке всё ещё болтался ослабленный жгут, а рядом с ней валялся тонкий белый шприц. Наркоман.

Меган нашла меня первой. И, конечно, сразу заметила его.

– Фу… – сказала она.

А я мысленно с ней согласилась. Камень она взяла первой, я за ней вслед. Помню, что они были маленькими, и швыряли мы их в его ноги. Ещё помню свою медлительность. Вроде и правильно делаю, но в то же время внутри что-то скребёт. В траве валялась металлическая банка из-под краски. Зелёной. Примерно треть её была заполнена засохшими остатками, что делало эту банку довольно увесистой. Меган взяла её и начала вертеть в руках.

– Не надо! – только и успела я произнести.

Но она уже швырнула её. Он зашевелился и приподнялся, с мычанием сел, держась за голову. Когда я увидела на его лбу и на руке кровь, у меня случился шок. Я не могла пошевелиться, одеревенела.

Следующее, что помню, это крик Алехандро:

– Ты совсем спятила? Он же человек! Он живой!

Вначале я подумала, он прокричал это Меган. Но нет, мне. Его глаза смотрели на меня: в моей руке был зажат камень, а руки Меган были пустыми.

Пронзительность этого момента я запомню на всю оставшуюся жизнь – отныне в его глазах для меня существовало только разочарование и брезгливость. Не к человеку под деревом, а ко мне. Ко мне отвращение.

Не то что бы он был образцовым мальчиком – ничего даже близко такого. Он шалил, ещё и как. Мы курили камыш, мы миллион раз жгли костры, разрисовывали маркерами рекламные постеры на улицах, мы рассматривали порно-карты для покера, и не известно ещё, как они с Меган играли в «мужа и жену» наедине. Но в тот момент он чётко увидел в моих глазах вину: я тоже швыряла камни в живого человека. И я сама её увидела, эту гниль внутри себя.

Алехандро был тем, кто попросил свою мать вызвать скорую помощь для человека на ручье. Вечером меня бил отец шнуром от видеомагнитофона. Он располосовал всю мою спину и ноги синими полосами – я несколько дней после этого случая не могла ни сидеть, ни лежать на спине. Но страшное было не это. Самое страшное – отец сказал, что человек на ручье умер.

Душевные муки страшны в любом возрасте. Я помню, как планировала самоубийство. Единственное, до чего смог додуматься мой детский мозг – это утопиться в океане, что в принципе было легко сделать. Проблема одна – меня не выпускали из дома до самого окончания отпуска. Я просидела три недели, не выходя из своей комнаты. Никто мне не поверил, что Меган была тем, кто швырнул в человека жестяную банку, и с течением времени я сама перестала в это верить. Но выплакав все глаза и всю жизнь из себя, я мечтала. В моих мечтах Алехандро, а не кто-то иной, приходил в наш дом, смотрел моему отцу в глаза и говорил, что человека на ручье убила не я, а Меган. Мне хотелось, чтобы он мне верил.

Алехандро я больше никогда не видела.