Увидев на обочине шоссе стеклянный куб цветочного магазина, Андрей дал указание водителю остановиться. В нос в киоске ударил тяжелый неприятный запах — почему-то в магазине пахло не свежими цветами, а подвальной сыростью и плесенью. Он оглядел витрины и поморщился — все выставленные на продажу цветы уже начали увядать, а некоторые давно засохли или безнадежно пожухли. Да и продавщица, которая копошилась где-то в углу и едва подняла голову при появлении клиента, выглядела не лучше своего товара — страшненькая, неухоженная, руки грязные, под ногтями земля… И это один из лучших цветочных салонов на Рублевке!

Первым его желанием было тотчас развернуться и уйти, но ехать на кладбище без цветов он считал неудобным и потому, преодолевая отвращение, заставил себя купить букет самых дорогих роз и приказал охраннику (теперь, став очень состоятельным человеком, он никуда не выезжал без сопровождения) спрятать их в машине куда-нибудь подальше. Да хоть в багажник, лишь бы с глаз долой, не видеть их фальшивой расцветки, не чувствовать тяжелого запаха сырости.

Вернувшись в свой «Роллс-Ройс», Андрей вдруг заметил, что кожа, которой обит салон его новенького автомобиля, заметно вытерлась и потеряла вид — когда только успела? Новый шофер, которого ему рекомендовали как профессионала высокого класса, вел машину отвратительно, грубо и резко тормозил и дергал с места рывком, а от сидящих рядом с шефом охранников невыносимо разило смесью пота и дешевой туалетной воды. Обстановка на дороге сегодня была ужасна, как никогда, пробки подстерегали их, казалось, на каждом метре, светофоры только и ждали их появления, чтобы переключиться на красный. Ну, а пешеходы так и лезли под колеса, а водители машин, едущих рядом и навстречу, будто вообще никогда в жизни не слышали ни о каких правилах дорожного движения. Словом, путь от Рублевки до Ваганьковского кладбища стал настоящим мучением.

Когда «Роллс-Ройс» остановился у кладбищенских ворот, Андрей приказал охранникам оставаться на месте — их присутствие начинало выводить его из себя. Но стоило ему пройти по центральной аллее и свернуть налево, на боковую дорожку, как вскоре он пожалел о своем решении, так как почти мгновенно заблудился. Оказывается, чуть в стороне от главных аллей с их помпезными, бросающимися в глаза памятниками на могилах известных людей или неизвестных бандитов, на одном из самых престижных кладбищ столицы царило полнейшее запустение. Почти все попадавшиеся на глаза захоронения находились в ужасном состоянии: могилы заросли бурьяном и крапивой, кресты и надгробные плиты покосились и покрылись трещинами, на погнувшихся оградках облупилась краска, забытые искусственные цветы и венки полиняли и выцвели до грязно-желтоватой белизны… Дорожки между могилами тоже густо заросли травой и все были засыпаны мусором до такой степени, что местами было невозможно пройти. К тому же Андрей вдруг забыл дорогу к последнему пристанищу своей матери. Ему казалось, что поворот на дорожку, ведущую к ее могиле, должен был быть вон за тем памятником — но никакого поворота за памятником не оказалось, там обнаружилось лишь старое, почти полностью сгнившее дерево с желтой, точно в октябре, осыпающейся листвой на немногочисленных оставшихся живыми ветках. Оградки, кресты, деревья, крик ворон над головой — он решительно не знал, куда ему надо идти, где сворачивать и даже сомневался, что сможет вернуться обратно.

А еще очень мешался этот проклятый букет роз, который он с отвращением нес в руках. Толстые острые шипы до крови искололи ему пальцы, вода, оставшаяся на стеблях и листьях, все время капала на его стильный английский костюм, оставляя на нем крупные, неприятно пахнущие пятна, почему-то имевшие ядовито-коричневый цвет…

Он плутал очень долго, не меньше трех четвертей часа. Его сопровождающие забеспокоились, не случилось ли чего плохого с их шефом, начали звонить на мобильный, спрашивать, все ли с ним в порядке, и Андрей, не стесняясь в выражениях, послал их куда подальше. Осознав в конце концов, что могилы матери он так никогда и не найдет, он выбросил осточертевший букет в первую попавшуюся мусорную кучу, благо их тут повсюду было навалом, и, вдруг почувствовав страшную усталость, настолько сильную, что его даже перестали держать ноги, присел рядом с этой кучей прямо на землю. Вынул из кармана припасенную бутылку элитной водки «Абсолют», глотнул прямо из горлышка. Водка от долгого пребывания в кармане успела нагреться и стала отвратительной на вкус, точно дешевое паленое пойло, которое ему как-то раз довелось попробовать в начале девяностых. Тогда последствия этого «эксперимента» оказались столь печальными, что с тех пор он старался пить только качественное спиртное — или не пить вообще…

Прямо перед ним, на самом верху мусорной кучи валялся большой венок из когда-то живых цветов, листьев папоротника и еловых веток. Еще недавно он, очевидно, стоил весьма и весьма недешево, это было ясно и до сих пор. Но теперь цветы завяли, ветви и листья помялись и поломались, а позолота с надписи на траурной ленте осыпалась, так что теперь при всем желании нельзя было разобрать, кому предназначалась эта дань последней памяти. И при взгляде на этот выброшенный венок у Андрея вдруг непроизвольно мелькнула мысль, что венок этот похож на его жизнь. Пройдет еще совсем немного лет — и блеск так же осыплется, он так же окажется выброшенным в мусорную кучу, никому не нужный и всеми забытый. И никакие деньги, сколько бы их у него ни было, не в силах хоть что-то изменить в этом неизбежном процессе…

Побыстрее отогнав от себя эти мысли, он постарался переключиться на что-то более позитивное. Он попытался думать о маме, вспомнить ее, представить ее образ, но это у него никак не получалось. Виделось что-то такое смутное, туманное, расплывчатое — и все, на удивление, крайне неприятное. Вот они вдвоем осенним вечером идут домой из детского сада. Резко похолодало, лужи затянулись тоненьким хрупким ледком, и маленькому Андрею ну просто нестерпимо хочется остановиться у каждой лужи и постучать по ней резиновым сапожком, ломая этот новенький лед на мелкие осколки. Он отстает от матери, с размаху бьет ногой по луже — лед неожиданно легко проламывается, а под ним оказывается неожиданно много воды, она грязным фонтаном взлетает из-под его ноги, густо забрызгивая и его, и маму. И мама раздраженно кричит на него, ругает какими-то обидными словами, отвешивает затрещину и, больно сжав в руке его пальцы, тащит за собой… Или другое воспоминание, о темном зимнем утре, когда сон так сладок и так хочется хоть немного, самую капельку, еще поспать… Мама настойчиво будит его, потому что уже пора в школу, но ему настолько неохота вылезать из теплой постели, что он притворяется, будто не слышит ее ворчания и окриков. И тогда мать рывком ставит его на ноги, бьет по спине мокрым холодным полотенцем и волочет за ухо в ванную, оцарапав щеку острыми ногтями… Вспомнился и еще один случай, уже из юности. Ему пятнадцать, он уже учится в техникуме и собирается на очередное свидание с девушкой. На нем его гордость — новенькие джинсы «Wrangler», первые в его жизни фирменные джинсы, купленные у спекулянтов на самостоятельно заработанные деньги, просто бешеные деньги — сто рублей. Перед уходом он заскакивает на кухню, где мама печет пирожки с мясным фаршем и луком.

— Погоди, не убегай голодным, съешь хоть один пирожок на дорожку, — говорит мама. На столе перед ней — большое блюдо, покрытое старым дырявым полотенцем.