— Да, скверно было, — сказал майор. — Вы не представляете,до чего скверно. Я часто думал, как вам повезло, что вы были ранены вначале.

— Я и сам так считаю.

— В том году будет еще хуже, — сказал майор. — Возможно, ониуже сейчас перейдут в наступление. Так говорят, но я не думаю. Слишком поздно.Видели реку?

— Да. Вода поднялась.

— Не думаю, чтоб наступление началось сейчас, когда в горахуже идут дожди. Скоро выпадет снег. А что ваши соотечественники? Увидим мы ещеамериканцев, кроме вас?

— Готовится армия в десять миллионов.

— Хорошо бы хоть часть попала к нам. Но французы всехперехватят. Сюда не доедет ни один человек. Ну, ладно. Вы сегодня переночуйтездесь, а завтра утром отправляйтесь на маленькой машине и смените Джино. Я дамвам кого-нибудь, кто знает дорогу. Джино вам все расскажет. Там ещепостреливают немного, но, в общем, все уже кончилось. Вам любопытно будетпобывать на Баинзицце.

— Очень рад буду побывать там. Очень рад, что я опять свами.

Он улыбнулся.

— Вы очень любезны. Я устал от этой войны. Если б я уехал,не думаю, чтобы мне захотелось вернуться.

— Настолько все скверно?

— Да. Настолько и даже хуже. Идите умойтесь и разыщитесвоего друга Ринальди.

Я взял свой багаж и понес его по лестнице наверх. Ринальди вкомнате не было, но вещи его были на месте, и я сел на кровать, снял обмотки истащил с правой ноги башмак. Потом я прилег на кровати. Я устал, и правая ногаболела. Мне показалось глупо лежать на постели в одном башмаке, поэтому я сел,расшнуровал второй башмак, сбросил его на пол и снова прилег на одеяло. Вкомнате было душно от закрытого окна, но я слишком устал, чтобы встать ираскрыть его. Я увидел, что все мои вещи сложены в одном углу комнаты. Уженачинало темнеть. Я лежал на кровати, и думал о Кэтрин, и ждал Ринальди. Ярешил думать о Кэтрин только вечерами, перед сном. Но я устал, и мне нечегобыло делать, поэтому я лежал и думал о ней. Я думал о ней, когда Ринальди вошелв комнату. Он был все такой же. Разве только слегка похудел.

— Ну, бэби, — сказал он.

Я приподнялся на постели. Он подошел, сел рядом и обнялменя.

— Славный мой, хороший бэби. — Он хлопнул меня по спине, и ясхватил его за плечи.

— Славный мой бэби, — сказал он. — Покажите-ка мне колено.

— Придется штаны снимать.

— Снимите штаны, бэби. Здесь все свои. Я хочу посмотреть,как вас там обработали.

Я встал, спустил брюки и снял с колена повязку. Ринальди селна пол и стал слегка сгибать и разгибать мне ногу. Он провел рукой по шраму,соединил большие пальцы над коленной чашечкой и остальными легонько потрясколено.

— И дальше у вас не сгибается?

— Нет.

— Это просто преступление, что вас выписали. Они должны былидобиться полного функционирования сустава.

— Было гораздо хуже. Нога была как палка.

Ринальди попробовал еще. Я следил за его руками. У него былиловкие руки хирурга. Я поглядел на его голову, на его волосы, блестящие игладко расчесанные на пробор. Он согнул ногу слишком сильно.

— Уф! — сказал я.

— Вам надо было еще полечиться механотерапией, — сказалРинальди.

— Раньше было хуже.

— Знаю, бэби. В таких вещах я смыслю больше вас. — Онподнялся и сел на кровать. — Сама операция сделана неплохо. — С моим коленомбыло покончено. — Теперь рассказывайте.

— Нечего рассказывать, — сказал я. — Жил тихо и мирно.

— Можно подумать, что вы семейный человек, — сказал он. —Что с вами?

— Ничего, — сказал я. — А вот что с вами?

— Эта война меня доконает, — сказал Ринальди. — Я совсемскис. — Он обхватил свое колено руками.

— Ого! — сказал я.

— В чем дело? Что, у меня не может быть человеческих чувств?

— Нет. Вы, видно, провели веселое лето. Расскажите.

— Все лето и всю осень я оперировал. Я работаю без отдыха. Яодин работаю за всех. Самые трудные случаи оставляют мне. Честное слово, бэби,я становлюсь отличным хирургом.

— Это звучит уже лучше.

— Я никогда не думаю. Нет, честное слово, я не думаю, я простооперирую.

— И правильно.

— Но сейчас, бэби, дело другое. Сейчас оперировать неприходится, и на душе у меня омерзительно. Это ужасная война, бэби. Можете мнеповерить. Ну, а теперь развеселите меня немножко. Вы привезли пластинки?

— Да.

Они лежали в моем рюкзаке, в коробке, завернутые в бумагу. Яслишком устал, чтобы доставать их.

— А у вас разве хорошо на душе, бэби?

— Омерзительно.

— Эта война ужасна, — сказал Ринальди. — Ну, ладно. Вот мы свами напьемся, так станет веселее. Развеем тоску по ветру. И все будет хорошо.

— У меня была желтуха, — сказал я. — Мне нельзя напиваться.

— Ах, бэби, в каком виде вы ко мне вернулись:рассудительный, с больной печенью. Нет, в самом деле, скверная штука война. Изачем только мы в нее ввязались?

— Давайте все-таки выпьем. Напиваться я не хочу, но выпитьможно.

Ринальди подошел к умывальнику у другой стены и достал двастакана и бутылку коньяка.

— Это австрийский коньяк, — сказал он. — Семь звездочек.Все, что удалось захватить на Сан-Габриеле.

— Вы там были?

— Нет. Я нигде не был. Я все время был здесь я оперировал.Смотрите, бэби, это ваш старый стакан для полоскания зубов. Я его все времяберег, чтобы он мне напоминал о вас.

— Или о том, что нужно чистить зубы.

— Нет. У меня свой есть. Я его берег, чтобы он мненапоминал, как вы по утрам старались отчиститься от «Вилла-Росса», и ругались,и глотали аспирин, и проклинали девок. Каждый раз, когда я смотрю на этотстакан, я вспоминаю, как вы старались вычистить свою совесть зубной щеткой. — Онподошел к постели. — Ну, поцелуйте меня и скажите, что вы уже перестали бытьрассудительным.

— Не подумаю я вас целовать. Вы обезьяна.

— Ну, ну. Я знаю, вы хороший англосаксонский пай-мальчик. Язнаю. Вас совесть заела, я знаю. Я подожду, когда мой англосаксонский мальчикопять станет зубной щеткой счищать с себя публичный дом.