– Да ну, – сказал Смолин, ухмыляясь. –Пустяки…

– Червонец, а больше ничего похожего не предвидится?Понравилось мне это дело: дуришь фраера без особого напряга и получаешьзаконный процентик… Слышь, а чернильница-то настоящая?

– Жди…

– Молодца… Так что, Червонец?

– Есть наметочки, – сказал Смолин. – Неделькичерез две, если карта ляжет и звезды благоприятно выстроятся, появится лох…Глыба, ты смог бы быть капитаном первого ранга в отставке? Орденов полна грудь,седины благородные… Речь должна быть правильная и культурная…

– Плохо ты меня, Червонец, знаешь… – Глыбаповернулся к нему, откашлялся, приосанился и хорошо поставленным голосом,ничуть не похожим на свой обычный, произнес: – Безусловно, Арнольд Петрович,маргинальное начало в творчестве Вийона выражено ярко, но ошибкой было быусматривать в нем доминанту… А?

– Блестяще, – сказал Смолин с искреннимудивлением.

– А ты думал! Понимаешь ли, Червонец, щипачи вродеКирпича, про которого кино, которые тянут кошельки в трамвае у пролетариата –сявки мелкие… Настоящие гомонки с хорошими деньгами всегда лежали по клифтам улюдей благородных – и чтобы до сих добраться, не вызывая подозрений, нужносоответствовать… Я в пятьдесят восьмом катанулся в крокодиле Москва—Сочи,будучи как раз ленинградским кандидатом наук по этому самому Вийону… И тызнаешь, прокатило, до самого Сочи меня ни один терпила не заподозрил, а в Сочахя это дело еще неделю успешно продолжал… Так что за культурную речь небеспокойся… Слушай, чего бы еще туда плеснуть, чтобы вкус был понепонятнее?

– Лимонной кислоты пол-ложечки, красногоперчику, – подумав, сказал Смолин. – В левом шкафчике.

– Ага, я помню…

Учтем, подумал Смолин, касательно кандидата наук – учтем,только реквизит следует продумать получше…

С Глыбой он прожил в одном бараке все четыре года второгосрока – и присмотреться к нему успел. Старой закалки был уркаган, первый срок ивпрямь схлопотавший еще при Сталине, карманник божьей милостью, если толькоуместно такое определение. Не зря ему еще в первые хрущевские годы дали кличкуВан Клиберн, в честь гремевшего тогда по всему свету пианиста. Вот тольковпоследствии пианист подзабылся, и, соответственно, новые поколения блатарей,отроду о нем не слыхавшее, кличку с бегом лет переиначили, сначала Ван Клибернстал попросту Клибой, а там как-то незаметно и Глыбой… А лет пять назад с былымвиртуозом стряслась нешуточная беда: повздорил во время очередной отсидки скакими-то сопляками-беспредельщиками, старых традиций не признававшими, икак-то так вышло, что в мастерской ему на руки грянулась железная заготовка вдобрых полтора пудика. Только три пальца на левой руке остались в целости исохранности, а остальные, хоть и избежавшие ампутации, срослись так, что работатьими было отныне невозможно. Тут и пошла у Глыбы черная полоса, а три месяцаназад Смолин с ним столкнулся на вокзале (всех денег и документов только ксивкапро освобождение) и после недолгого колебания пустил к себе жить – не самымскверным на земле человечком был бывший щипач, право слово…

– Слышь, Червонец… Ты там поглядывай, – тихо исерьезно сказал старый уркаган. – У меня глаз наметанный, я ж не пальцемделан… Пасут, похоже, нашу хатку. Оч-чень похоже…

– А точнее? – насторожился Смолин.

– Вчера весь вечер у колонки торчал белый такойжигулек. Аккурат так, чтобы те два облома могли стричь косяка за нашей хатой. Япо двору крутился, из окошечек выглядывал со всеми предосторожностями, и скажутебе точно: ни к кому из соседей они не приезжали, так и торчали там весьвечер, с понтом, природой любовались… Ну вот, а сегодня, где-то к обеду, тамторчал другой жигулек, темный, весь из себя в тонировке, на том же месте, иопять к соседям никто не заходил, по улице не шлялся… Ты меня слушай, я их,козлов, давно научился печенкой чувствовать, что твой локатор…

– Мало что может быть… – сказал Смолин. –Может, и в нашем райском уголке дурью приторговывать начали с колес?

– Что ж к ним за все время ни один организм не подошел?Я ж знаю, как нелегалкой торгуют. Ничего похожего. Опера это, Червонец, иприклеились они к нашей хате. За мной в этот раз все чисто, так что ты поглядывай…

– Номера не запомнил?

– А смысл? У опера этих номеров полный багажник…

– Учту, – сказал Смолин, подхватил миску иподнялся.

Шагая к вольеру, он думал: всем хорош Глыба, и полагаться нанего можно в серьезных делах без опаски… вот только в силу специфическойбиографии и специфического же жизненного опыта навсегда застрял в ранешнемвремени. Для него понятие «слежка» неразрывно связано с понятием «опера» – иникак иначе. Меж тем (если допустить, что за домом и впрямь кто-то следит)одними органами список подозреваемых не исчерпывается. Органы как раз – злопривычное, не особенно и опасное, а вот сторонние … Может, и ерунда, конечно,но следует проверить…

Он отпер дверцу, и Катька вымахнула из вольера, радостноскуля, чуть с ног не сшибла от избытка чувств. Хорошо еще, узрев миску, пулейвлетела назад. Закрыв ее там, Смолин, посмотрев на часы, вышел на улицу ивперевалочку, ничуть не торопясь, направился в сторону церкви.

Головы он, разумеется, не поворачивал – но краем глаза засекбежевую «шестерку», стоявшую у колонки именно в том месте, которое описывалГлыба. Стекла опущены до половины, внутри, совершенно не глядя в сторонуСмолина, развалились двое парнишечек, вроде бы самого обычного облика. Измашины негромко доносился какой-то очередной гнусавый шансон.

Что-то тут и в самом деле не так, подумал Смолин, безмятежношествуя вдоль разнокалиберных заборов. Неправильная какая-то машинка… Ладно,номер запомнил, попытаемся что-нибудь сделать…

Завидев неспешно ехавшее навстречу такси, серую «короллу» с желтымгребешком, он на всякий случай приостановился. Машина остановилась, не доехавдо него полметра, щелкнула дверца, и оттуда…

И оттуда появилось, пожалуй что, видение. Натуральнейшеевидение из бесшабашной Смолинской юности, когда он бегал на танцы и нафехтование, ждал призыва и будущее, слава богу, оставалось совершенно туманным…

Красотка Маргарита, с распущенными по плечам роскошнымиволосами, была в белой короткой юбке и сиреневой блузке навыпуск, вроде быничего особенного – вот только этот немудреный наряд как две капли водысоответствовал той моде, что стояла на дворе во времена смолинскоговосемнадцатилетия. Перед ним оказалась столь натуральная девочка из прошлого,что у Смолина даже подходящих слов не нашлось для описания эмоций. На миг показалосьдаже, что он спит.

Всё это никак не могло оказаться случайностью – нынешниемоды, конечно, подчас почти повторяют фасоны тридцати—сорокалетней давности, ноименно что почти. Перед ним же было не «нечто похожее», а классический летнийнаряд года этак семьдесят первого.