Ты моя женщина уже почти две недели. Я заплатил за тебя в тот день, когда ты подписала контракт. И отправил к маме, отъезд отложил. С тех пор ты моя женщина, понимаешь? А мне пришлось тебе это доказывать.

Но знаешь — бегают жеребята на воле. А потом приходит время ходить под седлом. Их объезжают. Уздечка, шпоры, плётка. Умная лошадка понимает сразу, что от неё хотят. А глупой достаётся по полной, день за днём.

Расслабься, ты женщина, а не еж или дикобраз. Разве тебе больно, когда я трогаю грудь? Не слышу!

— Нет…

— Так не дёргайся! Привыкай к моим рукам, я же не просто так это делаю. Я понимаю, ты бы хотела, чтобы я год или два читал тебе стихи и водил по театрам. После этого ты бы разрешила мне поцеловать тебя в щёчку.

Опять ты дёргаешься. Запомни, я этого не люблю. Ты моя женщина. И я только глажу тебя пока, потому что жалею. А трогать уж могу везде. Расслабься, не отвлекайся, слушай внимательно.

Я и так дал тебя три дня. Луизины девочки, а ты теперь одна из них, хотя тебя с ними и рядом не лежало… Они ведут себя иначе. У меня до тебя была Надя. Не успел я представиться, она пуговицу на моей рубашке расстегнула и предложила познакомиться поближе. А ты?!

Надя?! Она о нём плакала! Бедная Надя…

А он в это время продолжал говорить, и его рука скользила от груди, по животу, вниз. Она ничего не понимала, только следила за его рукой…

— Вот, представь, я пришёл в кондитерскую. Выбрал дорогую булочку. Ну, булочку я из тебя ещё сделаю, а пока — сухарик. Говорю, заверните. Расплатился. Мой! Разворачиваю, хочу попробовать. А он мне — заверни обратно!

Теперь по существу. Ты жалеешь себя до слёз. Люди почку отдают, кровь, костный мозг. А тебя кормят, ласкают, носят на руках, бедненькую. Тысячи женщин становятся проститутками из-за обстоятельств. Я не говорю о тех, кто ради денег, это их выбор. Чем ты лучше?

Надо просто смириться. Не опускай руки, обними меня. Не дёргайся, я же всё равно буду трогать тебя везде. Привыкай. Я не жду от тебя неземной любви, это было бы смешно. И рабской преданности не жду. Слушайся, и всё.

Знаешь, как на Руси назывались публичные дома? Дома терпимости. Потерпи, я тебе помогу. Я и глажу тебя, чтобы тебе легче было перейти эту черту.

Попробуй до вечера повторять моё имя с восклицательным знаком. Я не жду, что оно будет звучать для тебя, как музыка. Но негатив должен уйти. Попробуй, скажи мне на ухо, шёпотом. Ну! Не слышу.

— Олег… Олег…

— Восклицательного знака не слышу! Больше не надо, а то я за себя не ручаюсь, лягушонок.

Теперь — что я хочу от тебя вечером. Мы с тобой уже почти пришли к этому. Я терплю до вечера, чтобы ты зажила получше, чтобы тебе не было больно. Но ты должна будешь сложить на коврик у моей постели все свои иголки, копья, щиты и кольчуги. Полная капитуляция, абсолютное послушание. И Камасутры я от тебя не жду. Знаешь, что это такое, или только слово?

— Только слово.

— Я так и думал. А Луизины девочки… Они такие мастерицы!

Она промолчала. На самом деле капитуляция уже произошла — она позволяла его руке то, что и в мыслях не могла никому позволить! Умом не позволяла, но не дёргалась.

— Ты всё поняла?

— Да… Олег.

— Вставай, я отнесу тебя на место, пока ещё могу. Я только хотел попросить тебя. Попросить! Понимаешь, я не знаю, что это со мной. Я тебя хочу непрерывно, ещё, когда ты бежала к моей машине через двор. И когда я ждал неделю, чтобы тебя увезти. И в самолёте.

А уж здесь — места себе не нахожу. Еле держал себя в руках, не знал, как тебе сказать, или дать понять. Думал, напою до бесчувствия, и сам напился в результате. И показал тебе, кто в доме хозяин. У меня ведь в жизни не было женщин, кроме Луизиных девочек. А им не нужно было ничего объяснять.

Вечером… я буду очень осторожно и бережно. Но если тебе будет не так больно, ты потерпишь? Я просто больше не могу. Ты потерпишь, лягушонок?

У неё замерло сердце. Ей почему-то стало жалко этого взрослого мальчишку!

— Не надо, Олег. Не говори больше ничего.

Он выпрямился. Нахмурился.

— Что — не надо?

— Ждать до вечера. Вот моя кольчуга. — И сняла майку.

— Ну, лягушонок, иди ко мне, маленькая, я дождаться не мог! Никогда этого не забуду.

Она была, как воск в его руках. Столько нежности ей не доставалось за всю жизнь. И больно было только вначале, потом она забыла не только про боль, а как её зовут, почему она здесь. Была его женщиной!

— Тебе не больно, маленькая?

— Не знаю.

— Это хорошо. Если будет немного больно, ты потерпишь?

— Да, Олег! Конечно, Олег! Олег! Олег!

— Можешь громко, кроме меня, никто не услышит. Там у тебя всё маленькое. Если будет больно, ты скажи. Не могу напиться тебя, никак не могу напиться. Ты поспи, я тебя замучил, моя маленькая, мой лягушонок зелёненький.

— Ничего, что я тебя разбудил? Ты такая сладкая, когда сонная. Французы не дураки, мы думаем, что они едят лягушек, а они — сонных лягушат!

Сумасшествие какое-то. Но тебя надо кормить, а то помрёшь у меня. Вставай, надену кольчужку. Поднимай лапки! И задние давай. Иди ко мне. После обеда опять отнесу к себе, на сладкое.

Ты мой, мой, зелёненький! Не говори ничего, молчи, а то обратно понесу.

После обеда он, конечно, взял её на сладкое. А потом сказал:

— Маленькая, это называется — превышение полномочий! Я тебя замучил на радостях. Поспи хотя бы два часа, и отнесу на пляж, устроим передышку. Ночью опять будешь повторять — Олег! Олег! Да!

Она вспыхнула. А он нёс её на узкую постель, где ему не было места.

— Поспи, мой лягушонок! Мой зелёненький, мой сладкий. Поспи, моя маленькая, остынь от меня.

Так и не заснула. Такое потрясение! Пока он был рядом, не могла ни о чём думать. Лежала и прислушивалась к себе. Что произошло?

Негатив ушёл, как он и ожидал. Испарился.

Попыталась заставить себя вспомнить ту страшную ночь. Содрогнулась, это было чудовищно. Олег, как он мог!

Это был не он, или он сошёл с ума на это время! Или она сошла с ума, если прощает ему это немыслимое унижение! Как ей хотелось войти в это чужое недоброе море, которое заставляло её искать защиты у кого — у того же Олега! Войти, смыть с себя весь этот ужас и умереть. Но что будет с мамой…

А сейчас она ждёт и не может дождаться, когда пройдут эти два часа, и он снова будет рядом.

Что он говорил до того, как она отдала ему свою кольчужку?

Из всего монолога помнила только, как он держал руку у неё между ног. Ребром. Высоко, крепко. И говорил, что не может дождаться. Что же он ещё говорил?