Что я — проститутка, одна из Луизиных девочек, что носят это чудовищное бельё. И должна себя вести соответственно. И притерпеться. И смириться с тем, что ему можно делать со мной всё, что вздумается.

И говорил, что он от меня не ждёт любви — это смешно! Только покорности. Он ещё не напился. Напьётся. Надеждой, которую он упоминал уже не раз, напился не сразу, как других, за два месяца. А она влюбилась, дурочка. Ему-то это зачем!

Как стыдно… а она ему — свою нехитрую кольчужку. И ждёт не дождётся, когда он придёт. Это ужасно. Самое ужасное, что он понимает это, Олег! Олег! Олег!

Он ещё не напился. Сколько ему нужно времени, чтобы напиться, после двухнедельной жажды, с изнасилованием в промежутке? Надо было расслабиться, как он требовал, не следить, где сейчас его рука — сжимает ей грудь, скользит вниз по животу, гладит там, а потом ребром кисти жмёт, жмёт…

И в это время что-то говорит про дома терпимости. Как стыдно. Классическая ситуация — рабыня влюбляется в своего хозяина. Луиза говорила, что он никогда не заказывал одну девочку дважды.

Надя прошла всё это, бедная Надя! После такого немыслимого, невероятного счастья, долгого, почти два месяца, он поворачивается и уходит!

Она же предупреждала — не влюбляйся, не смей, ничего хорошего не будет! И Луиза предупреждала, не влюбись, он этого не любит…

Что делать? Но он ещё не напился. Значит, пока ей позволено быть с ним рядом, и самой напиться его голосом, его сильными руками, его нежностью. И этим незнакомым чувством полного счастья — отдаваться ему всем своим существом.

Но как после этого смотреть ему в глаза…

Так и не заснула. Поплакала. Не могла его дождаться. И он пришёл в одних плавках, подвинул её и сел на краешек постели:

— Не спишь, маленькая? Почему ты плакала? Ну, лягушонок, не можешь без сырости. Иди ко мне! Знаешь, я тоже не спал. Время шло так медленно! Я всё время смотрел на часы, а ты в это время плакала. Я всё делаю не так, лягушонок?

Я тебя не трону до ночи, зелёненький. Просто поглажу, поношу на руках. Мне этого хватит после всего. И перед всем.

Пусть будет пауза, я сейчас отнесу тебя к морю. Ты погреешься на солнышке, я тебя макну, поплаваешь у меня. Раз ты уже зажила, будешь плавать, никаких скидок. А потом отнесу к себе. И после ужина! И после завтрака! И после обеда! Нет, после завтрака придёт врач. Я должен взвесить тебя, напомни, если забуду.

Носил её по комнате:

— Ты мой лягушонок, маленький, зелёненький, послушный, мой, мой, мой! Ну, скажи — мой?

— Твой, конечно, Олег!

— До последней клеточки?

— До последней…

— Нет, идём на пляж, а то понесу к себе.

Опять макал её в море, и радовался, когда на от страха прижималась к нему. Отнёс на берег, положил на лежак. Сел рядом. Она послушно лежала под вечерним солнышком, а он выкладывал мокрым песком своё имя у неё на спине.

— Какая буква?

— «О»…

— Молодец, хоть грамоте учить тебя не надо. А эта?

— «Л»

— Сейчас, я допишу. Можешь прочесть всё слово?

— Олег…

— Какой знак в конце?

— Восклицательный.

— Теперь с выражением, что я написал?

— Олег!

— Я сплаваю, а ты лежи, не шевелись. Пусть высохнет и впитается в каждую клеточку. Тогда смою. А пока лежи мне!

Она и лежала. Не пожалел песка на своё имя. Мокрый, он был тяжёлый, а когда начал подсыхать, стягивал кожу. Но она терпела почему-то.

Когда вернулся, буквы окаменели, кожа под ними натянулась.

— Вот. Застыло накрепко. Ты запомнила, каждой клеточкой?

— Да, Олег.

— Смотри, а то снова напишу. Как присохло. Больно? Не так легко смывается, потерпи. Ты знаешь, кожа покраснела! Олег — красными буквами, здорово! Ну, куда ты теперь денешься от меня, под кожу точно впиталось. Плавай, я посмотрю. Не бойся, здесь всегда можно стать на дно. Раз ты зажила, больше никаких поблажек! А я сплаваю до буйка.

А ей, когда он был не рядом, не на расстоянии вытянутой руки, захотелось не плавать, а плакать. Поплакать, пока одна, пока он сплавает до буйка и вернётся к своему собственному лягушонку с красными буквами его имени на спине.

Расписался, и радуется, как мальчишка. Всё, его сухарик.

Каждая клеточка? Каждая, Олег! Она и правда целый день твердит его имя, и оно отзывается оглушительным эхом во всём её существе.

Он спрашивал, вошло ли в каждую клеточку? Вошло, до того, как он написал. Хотелось плакать, но слёзы были сладкими. Она пошла к берегу, не оглядываясь.

А он поплыл. И оглянулся. Почему он вдруг оглянулся?

Она шла к линии прибоя, и красная буква «О» пламенела над водой на спине. Он секунду смотрел вслед, потом её накрыло с головой высокой волной, перевернуло, швырнуло на песок, протащило по гальке боком, потом на спине, опять боком, вниз головой! Стянуло в море, накрыло следующей волной и потащило, переворачивая по пути.

Он успел добежать, преодолевая плотный слой воды. Поднял на руки:

— Ну, всё, кашляй, кашляй, пусть вода выльется. Я только смою песок, не бойся. Ну, что ты дрожишь? Видишь, что бывает, когда не слушаешься! Сейчас — горячую ванну и под одеяло.

Отнёс в ванную, одной рукой открыл кран, и носил из угла в угол, пока набиралась вода.

— Ну, маленькая, сейчас согреешься. Прошла дрожь, наконец. Я сейчас тебя вымою до скрипа. Закрывай глаза. Давай лапку.

Мыл рукой, без мочалки. Спустил часть воды, и опять, всю.

— Вставай. Сейчас душ. Всё, становись на коврик, я вытру.

Она стояла послушно. Если ещё завернёт в простыню, я просто умру…

Так её, маленькую, купал отец. Говорил, что мочалка кусается. И заворачивал в простыню, чтобы отнести в кровать.

И он завернул и отнёс в кровать. Укрыл простынёй, пледом, одеялом, которое принёс из глубины своих комнат.

— Тепло?

— Да.

— Где больно?

— Везде…

— Крови нет, так, ссадины. Пройдёт. Ты должна делать, что говорят. Сказал, плавай, значит, плавай. Сказал, спи, значит, спи. Я приду за тобой позже.

— Ты уйдёшь в бар?

— Кто здесь задаёт вопросы? Вот кто?

— Ты, Олег…

— Ладно, будешь послушным лягушонком, разрешу тебе один вопрос в день. Не уйду, спи. Закрывай глаза.

Я посмотрю, как ты слушаешься. Как ты спишь. Ты очень красивая, когда спишь и слушаешься. И не плачешь.