— Ах, сударь, — простонала в приступе стыдливостиего жена, — значит, вы наслаждаетесь моим безысходным отчаянием?

— Вы правы, мадам, и притом даже очень. Вы знаете, чтоя откровенен в таких вещах, поэтому поверите, что мой экстаз был бы намногоменьше, если бы вы хоть чуточку разделяли его.

— Бессовестный негодяй!

— Черт побери мою душу, вы правы: бессовестный,безбожный, беспринципный, безнравственный и, добавлю, ужасный негодяй! И нескрываю этого. Продолжай, продолжай, моя сладкоголосая, напевай мне своиоскорбления; если бы кто знал, как приятны женские стенания, они, словно поволшебству, делают мой член несгибаемым и приближают оргазм. Жюльетта, теперьприготовься ты: сожмись немного, я кончаю…

В этот момент, насилуя меня, сам будучи объектом насилия инаблюдая, как насилуют его жену, этот удивительный человек поразил меня, будтоударом молнии, в самые недра моего чрева. Оргазм был всеобщим, и сплетенныйклубок участников забился в конвульсиях. Однако Нуарсей, неутомимый Нуарсей,вечный тиран своей жены, Нуарсей, который, чтобы заново воспламенить себя, ужепочувствовал в себе потребность в новых мерзостях, этот бесподобный Нуарсейпроизнес:

— Мадам готова к следующему номеру программы?

— Неужели есть какая-то высшая необходимость без концаповторять эту гнусность?

— Вот именно, мадам, самая высшая необходимость. Этоготребует мое самочувствие.

И бесстыдный Нуарсей, положив жену на кушетку, подозвал меняи заставил сесть на нее и вылить в ее раскрытый рот всю плоть, которую передэтим влил мне в задний проход. Не смея возразить, я вытолкнула из себя всюнаходившуюся во мне жидкость и, признаться, не без трепетной и порочной радостисмотрела вниз на то, как жестоко порок унижает добродетель. Несчастная женщина,выпучив глаза, судорожно глотала сперму, и если бы она уронила хоть одну каплю,мне кажется, супруг задушил бы ее.

Полюбовавшись на это надругательство, жестокий Нуарсейсовершил немало других. Мадам де Нуарсей перевернули на живот, и три члена поочереди принялись терзать ее зад. Невозможно представить, в каком быстром темпедействовали трое содомитов — первый бросался на приступ, пробивал брешь,отступал, тут же его сменял второй, в следующую минуту третий, и все время,пока длилась осада, Нуарсей яростно тискал мое тело. После этого, не спускаясузившихся глаз с изрядно потрепанных ягодиц супруги, он совершил акт содомии скаждым из юных своих помощников. Пока он совокуплялся с одним, мы с другимусердно мяли и месили роскошные полусферы его жены, и как только распутникуудавалось кончить, он мгновенно извлекал свой орган и опорожнял его в ротнесчастной супруги.

Между тем атмосфера безумной оргии сгущалась почти осязаемо:Нуарсей пообещал два луидора тому из нас троих, кто будет сильнее терзать иунижать нашу жертву, правила игры допускали удары кулаком, пинки, укусы,пощечины, щипки — лучше сказать, что правил не существовало вовсе. Негодяй,подбадривая нас, мастурбировал в одиночестве и наблюдал за турниром. Мыиспробовали все мыслимые и немыслимые способы причинять страдания человеческомутелу и только вошли во вкус, как мадам де Нуарсей потеряла сознание. Тогда мыокружили дрожащего от вожделения хозяина и принялись тереть его почти дымящийсячлен об истерзанное замученное тело неподвижной женщины. Вслед за этим Нуарсейпередал меня своим неутомимым юным слугам: теперь один из них должен былсодомировать меня, а второму я должна была сосать член, и вот, оказавшись междуними, я в какие-то мгновения чувствовала, как их шпаги, отталкивая друг друга,обе входят в мое влагалище или одновременно проникают — одна в анус, а вторая —в вагину.

Оргия была в самом разгаре, когда — я помню это отлично —Нуарсей, спохватившись, что одно из моих отверстий оказалось незанятым,втолкнул свой член мне в рот и влил в него последний обильный заряд в то время,как мое влагалище и задний проход заполнили плоды сладострастия юныхпедерастов; все четверо кончили в один момент, и клянусь Богом, никогда до тойминуты я не растворялась в столь восхитительных волнах наслаждения.

Мое рвение и предрасположенность к пороку поразили Нуарсея,и он предложил мне остаться отужинать вместе с обоими пажами. Ужин былобставлен с изысканной роскошью, за столом прислуживала только мадам деНуарсей, совершенно раздетая, которой муж обещал устроить сцену, более ужасную,чем предыдущая, если она будет недостаточно усердна в своих обязанностяхслужанки.

Разумеется, Нуарсей — необыкновенный человек. Высогласитесь, что там, где приходится подводить рациональный фундамент подиррациональные поступки, человек — обычный человек — находит мало аргументов.Мне пришла в голову мысль упрекнуть хозяина за его отношение к своей жене, и яначала так:

— Это поразительная, редкая несправедливость, какой выподвергаете вашу бедную супругу…

— Редкая? — прервал он меня. — Я так недумаю. Но что касается несправедливости, ты совершенно права. Все, с чем ейприходится иметь дело, чертовски несправедливо, но лишь с ее точки зрения. Смоей же, уверяю тебя, нет ничего справедливее, и доказательством служит тотфакт, что ничто так не возбуждает меня, как издевательства, которым я ееподвергаю. Всякая страсть, Жюльетта, имеет две стороны: если смотреть состороны жертвы, которой приходится терпеть, страсть кажется несправедливой,между тем как для того, кто ее мучает, — это самая справедливая вещь насвете. Когда говорят страсти, как бы жестоко ни звучали их слова для того, комусуждено страдать, они говорят голосом самой Природы; ни от кого иного, кромеПрироды, мы не получили эти страсти, ничто, кроме Природы, не вдохновляет насна них; да, они заставляют нас творить ужасные вещи, но эти ужасы необходимы, ичерез них законы Природы, чьи мотивы могут от нас ускользать, но чьи механизмылегко доступны внимательному взгляду, обнажают свое порочное содержание,которое, по меньшей мере, равно их содержанию добродетельному. Тем, кто лишенврожденной склонности к добродетели, не остается ничего иного, как слепоповиноваться властной деснице и при этом знать, что это рука Природы и чтоименно их она выбрала для того, чтобы творить зло и сохранять таким образоммировую гармонию.

— Однако, — спросила я сидевшего передо мнойраспутника с черным сердцем, — когда ваше опьянение проходит, разве вы неощущаете слабые и, быть может, смутные порывы добродетели, которые, послушайсявы их, непременно привели бы вас на путь добра?

— Да, — процедил Нуарсей, — я действительночувствую в себе подобные позывы. Буря страстей клокочет, потом утихает, и внаступившей тишине возникает такое ощущение. Да, это довольно странное чувство.Однако я с ним справляюсь.

Я помолчала, размышляя. Может быть, и вправду во мнестолкнулись добродетель и порок? А если это добродетель, должна ли япослушаться ее? Чтобы решить этот вопрос и решить его окончательно, япопыталась привести свой разум в состояние самого полного доступного ему покояс тем, чтобы непредвзято рассудить борющиеся стороны, потом спросила себя: чтоесть добродетель? Если я увижу, что она имеет какое-то реальное существование,я буду ее анализировать, а если порочная жизнь мне покажется предпочтительнее,я приму ее, и мой выбор будет чистой случайностью. Размышляя так, я пришла кмысли, что под именем добродетели восхваляют самые разные виды или способыбытия, посредством которых человек, отбросив в сторону свои собственныеудовольствия и интересы, отдает себя в первую очередь всеобщему благу, из чеговытекает следующее: чтобы быть добродетельной, я должна отказаться от самойсебя и от своего счастья и думать исключительно о счастье других — и все это воимя людей, которые наверняка не стали бы делать того же ради меня; но даже еслибы они и сделали это, разве поступок их будет достаточным основанием, чтобыуподобляться им, если я чувствую, что все мое существо восстает против этого?Допустим, повторяю, допустим, — что добродетелью называют то, что полезнообществу, тогда, сужая это понятие до чьих-нибудь собственных интересов, мыувидим, что индивидуальная добродетель зачастую прямо противоположнаобщественной, так как интересы отдельной личности почти всегда противостоятобщественным; таким образом, в нашу дискуссию вторгается отрицательный момент,и добродетель, будучи чисто произвольным понятием, перестает иметьположительный аспект. Возвращаясь к истокам конфликта, я чувствовала, чтодобродетели недостает реального существования, и однажды с удивительнойясностью поняла, что не порыв к добродетели заговорил во мне, а тот слабыйголосок, который то и дело прорезывается на краткое время, и голос этотпринадлежит воспитанию и предрассудкам. Покончив с этим вопросом, я «приняласьсравнивать удовольствия, доставляемые пороком и добродетелью. Я начала сдобродетели: я взвешивала, обмеривала, ощупывала ее со всех сторон — вдумчиво,тщательно, критически. Как же она глупа и пресна показалась мне, насколькобезвкусна и мелочна! Она оставляла меня холодной, безразличной, наводила скуку.При внимательном рассмотрении я увидела, что все удовольствия достаются тому,кому недалекие люди служат своей добродетелью, а. взамен, в видевознаграждения, получают лишь нечто, весьма отдаленно напоминающееблагодарность. И я подумала: неужели это и есть удовольствие? Какая огромнаяразница между этим хилым чувством, от которого ничто не шевельнется в сердце, имощным ощущением порока, от которого трепещут нервы, пробуждается тело и заспиной вырастают крылья! Стоит только подумать о самом мелком преступлении, и —пожалуйста! — божественный животворящий сок начинает бродить по моимжилам, я вся горю, меня бьет озноб, мысль эта приводит меня в экстаз,восхитительные манящие миражи возникают в этом мире, который я собираюсьпокорить при помощи зла; в моем мозгу рождаются невероятные картины, и я пьянеюот них; во мне зарождается новая жизнь, новая душа вырастает в моем теле; новаядуша поет от восторга, и если бы теперь мне оставалось жить лишь несколькоминут, я прожила бы их в этом сладостном ожидании.