Она повернула ключ в замке, толкнула дверь и удивленнозамерла на пороге. В квартире было темно и тихо. Спит? Настя на цыпочкахпересекла прихожую и заглянула в комнату. Пусто. Но вещи лежат не так, как онаих оставила утром. Значит, Алексей приезжал. Куда же он делся? Впрочем, онанапрасно беспокоится, Леша – человек ответственный, и если он вышел из дома нена пять минут, то обязательно оставил записку. Сейчас она разденется, найдетзаписку и все узнает.

Записка действительно лежала на столе в кухне. Прочитав ее,Настя обессиленно упала на табуретку и тихо заплакала. Вот и все. Онадоигралась в свои невротические игрушки. Записка, написанная мелкимнеразборчивым почерком Чистякова, гласила: «Не могу видеть, как ты мучаешься вмоем обществе. Вероятно, тебе нужно отдохнуть от меня. Буду у родителей. Когдазахочешь, чтобы я вернулся, – позвони. Никогда не ставил тебе условий,поэтому просто прошу: не зови меня обратно, пока не найдешь в себе силыразговаривать со мной. Если я приеду и снова не услышу внятного ответа на своивопросы, мне придется думать самое плохое. Надеюсь, ты к этому не стремишься.Целую».

Она обидела Лешку, и он ее бросил. Ну, не бросил, конечно,не нужно преувеличивать, просто отступил, отошел в сторону до лучших времен, ноэто она может кому угодно объяснять, а самой себе нужно говорить правду. Он невынес ее фокусов, ее молчания, подавленного настроения и нежелания хотьчто-нибудь вразумительное ответить на его беспокойство и тревогу. Он сказал: «Стакой, какой ты стала, я жить не хочу. Если ты изменишься, я вернусь». Как этоне бросил? Конечно, бросил. И поставил условие, не выполнив которое, она его невернет.

Ее начало знобить. Выйдя в прихожую, Настя быстро нашла навешалке теплый вязаный жакет и закуталась в него, но это не помогло. Ознобстановился все сильнее, и через некоторое время ее уже трясло так, что руки неудерживали чашку с кофе. «Надо выпить», – подумала она, открывая дверцыкухонного шкафа в поисках спиртного. На полке стояла едва початая бутылка коньякаи полбутылки сливочного ирландского ликера. Ликер покупал Лешка в беспошлинноммагазине в Шереметьеве, а откуда взялся коньяк, Настя припомнить не могла, какни силилась. Кто-то принес, наверное, иначе откуда бы ему взяться? Ни она, ниЧистяков коньяк не любили и не покупали. Леша был ценителем хороших сухих вин,Настя же отдавала предпочтение мартини «Бьянко» или джину с тоником.

Достав из шкафа бутылку с коньяком, она налила почти полныйстакан и сделала три больших глотка. Горло сразу перехватило, на глазахвыступили слезы. Настя терпеть не могла этот напиток, не понимала его вкуса,даже запах не переносила, но сейчас пила его как лекарство. Конечно, противное,но лекарство и не должно доставлять удовольствие, оно должно помогать.

И оно помогло, правда, только частично, но все-таки… Ознобпропал, руки стали теплыми и не дрожали. А вот душевная боль не утихла,наоборот, теперь она казалась Насте еще сильнее. Что же она наделала! Как могладопустить, чтобы Лешка дошел до такого шага! Лешка, верный, преданный, знающийее двадцать два года, умеющий понять ее, что бы ни случилось, и простить, чтобы она ни натворила. До какой же степени она злоупотребила его терпением илюбовью, если он не выдержал и ушел!

«А что, собственно, происходит? – спросила онасебя. – Почему, ну почему я не могу набраться сил поговорить с ним? Чтотакого особенного я сделала? Украла? Нет. Убила? Тоже нет. Обманула кого-то,предала? И да, и нет… Вот это и есть самое сложное. Я не могу понять, что янаделала. И до тех пор, пока не пойму сама, я не смогу рассказать об этомЛешке. Интересно, почему? Сколько раз бывало, когда я специально рассказывалаему то, в чем не могла разобраться, и он всегда мне помогал. У него совершеннодругой взгляд на вещи, и иногда это бывает очень полезным. Так почему же я немогу поделиться с ним тем, в чем сама не разобралась? Ответа нет. Но только яточно знаю, что не могу».

Настя еще долго сидела на кухне, не в силах двинуться сместа, встать, пойти в комнату, постелить постель и лечь. В голове стучалатолько одна мысль: она обидела Алексея, и он ушел. Она во всем виновата, ей ненужно было вообще выходить замуж, ни за Лешу, ни за кого бы то ни было другого,она не приспособлена к совместному существованию с другим человеком. Она –одиночка, ей никто не нужен. Совсем никто. Наверное, это какой-то психическийдефект. Она – моральный урод. Она обидела Лешу, и он ушел.

Около половины третьего ночи она наконец доползла до диванаи упала на него, не раздеваясь и не доставая постельное белье. Натянула на себятеплый клетчатый плед, уткнулась лицом в подушку и снова заплакала.

* * *

В половине шестого утра она с трудом продрала глаза и вялополезла под душ. Идти на встречу с Заточным не хотелось смертельно, нопридется. Отказать ему Настя не могла. Она выпила подряд две чашки кофе, новкуса почти не почувствовала. Налила из стоящего в холодильнике пакетаапельсиновый сок и выпила залпом полстакана, но сок показался ей пресным итепловатым, хотя этого никак не могло быть: пакет стоял в холодильнике какминимум три дня.

Ровно в семь Настя вышла из поезда на станции«Измайловская», с недоумением пытаясь ответить на вопрос, что она здесь делаети почему не сказала вчера Максиму, что не может встретиться с Заточным. Спалабы себе и спала еще. Генерала она увидела издалека, он был, как обычно, влегком спортивном костюме, стройный, сухощавый, и двигался ей навстречу легко ипружинисто.

– Доброе утро, – весело поздоровался он. – Прошуизвинить за то, что потревожил в неурочное время, но в воскресенье меня вМоскве не будет, я сегодня вечером снова улетаю.

– Ничего, – мрачно ответила Настя, – гулятьполезно. Так, во всяком случае, считает мой муж.

– А почему такой траур в голосе? Неприятности?

Неприятности. «Как будто он не знает, – с досадойподумала Настя. – Сам же подставил меня, а теперь удивляется. Господи, ядолжна ненавидеть его, а я послушно бегу в парк по первому его свистку. Он жевсе знал, он не мог не понимать, каково мне, но молчал, предоставив мнесамостоятельно барахтаться в этом кошмаре. А потом еще пришел ко мне и заявил,что молчал специально, ибо в делах такого масштаба можно руководствоватьсятолько целесообразностью, а уж никак не человечностью. Целесообразностьтребовала, чтобы я была доведена до ручки, до полного отчаяния. А теперь я вгордом одиночестве пожинаю плоды этой операции. Но напоминать ему я не буду ижаловаться не буду. Однажды я уже попыталась пожаловаться ему и попроситьпомощи и получила хороший урок. Майор не должен жаловаться генералу. Этонеприлично. Но весь ужас в том, что я почему-то не могу на него сердиться».

И вслух сказала:

– Не выспалась. Не обращайте внимания.

– Хорошо, тогда перейду к делу. Вы, вероятно, знаете о том,что наше министерство наконец-то создает собственнуюинформационно-аналитическую службу. Это не то, чем всегда занимался штаб.

– Слышала, – кивнула Настя. – Что-то вродестратегической разведки.