и блаженно улыбнулся, но твёрдости не потерял. Маковей пожалел уже, что не наполнил загодя пузырёк морфием. Глядишь, отец Софроний стал бы попокладистей.

— Батюшка, не для себя прошу ведь. Любили они друг друга, жить не могли. А что ж теперь? Разве дочь моя виновата, что германская бомба лишила её жениха за день до венчанья?

— Ну погорюет и перестанет! На всё воля Божия! — беззаботно пожал плечами Софроний и потянул носом. — Гусём печёным тянет. Не подгорит ли? — озаботился он.

— Не подгорит, батюшка. С ночи глиной замазанный в печи томится. Не желаете ли отведать?

— Ох, змей-искуситель, — погрозил Софроний Маковею мягким пальцем. — Ну давай, неси. Для дел богоугодных надо поддерживать тело бренное во здравии. И себе кусочек положи.

Маковей вернулся с миской, полной смуглых, волокнистых ломтей, исходящих паром.

— Благодать, — протянул Софроний. Маковей достал новую бутылку, вопросительно посмотрел на батюшку и, после его кивка, налил ещё по кружке. Свою чуть пригубил — за высоким гостем в искусстве пития Маковею было не угнаться.

— А что ж ты так хлопочешь, раб Божий? Неужто свершила дочь твоя грех прелюбодеяния и теперь, значит, на сносях?

Маковей воровито оглянулся на дверь и тихо зашептал в широкое лицо пастыря:

— Стыдно сказать, батюшка, но свершила. Как ребёночку потом жить, вне брака зачатым? Не губите, отец Софроний, помогите!

— Не пойму я, Маковей, чем это тебе поможет, когда дочь твоя с брюхом ходить будет. В селе и так знают, что свадьбы не было.

— Да Бог с ним, с селом! — Маковей поймал осуждающий взгляд жующего Софрония и виновато перекрестился: — Прости, Господи! Уйдём мы, батюшка, уедем отсюда, а бумага мне нужна, чтобы ребёночек был в браке рождённый, а не байстрюк безродный. Для людей, не для Бога, Бог-то и так всё знает.

— Не знаю, Маковей, не знаю. На великий грех ты меня толкаешь. Не только на грех, но и преступление. Подложные документы тебе справить, ишь чего удумал!

— Батюшка, война всё скроет! Вы только бумагу мне выдайте и запись в книге сделайте! Я тут поднакопил немного денег, как раз хотел на церковь пожертвовать, а в Чадыр-Лунгу съездить всё некогда. Может, возьмёте за труд, примете, да сами в ящик для пожертвований опустите?

Софроний послюнявил пальцы и зашуршал бумажками. Пересчитав, нахмурился:

— Какою мерою мерите, такою отмерено будет вам и прибавлено будет вам. Грех перед Богом, преступление перед законом, а тут и двадцати тысяч нет…

— Господи, батюшка, ну нет у меня больше ничего! Всё, что есть, отдаю!

— Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное! Довольствуйся тем, что имеешь, а Господь не попустит: сохранит и дочь твою, и отпрыска твоего.

Маковей, сдержав горестный вздох, полез за пазуху и достал платок.

— Вот, батюшка, не побрезгуйте.

Софроний подцепил пальцами вычурный перстень с крупным камнем, поглядел на свет.

— Александрит, — сказал он с уважением. — Царский камень. Достойная жертва, Маковей. Чую сердцем, мольба твоя услышана. Кто я? Смиренный раб Божий, глашатай Его воли. Приходи завтра в храм, дам тебе твою бумагу.

— И в приходскую впишете?

— Впишу. Только молчок, чтоб никому! И уезжайте отсюда поскорее!

— Уедем, батюшка, в ближайшие дни. — Маковей замялся. — Отец Софроний, если перстень вас удовлетворил, может, вернёте деньги?

— Жертва Богу — дух сокрушенный, деньги — пустое! — отрезал Софроний. — Пойдём, сын мой, предадим бренное тело земле. Царствие ему небесное!

Вчетвером, перевязанными простынями, Лазареску, Маковей, Амалия и мясник Аурел опустили гроб с телом Замфира в могилу. Отец Софроний прочёл поминальную молитву. Амалия понесла на стол плачинты, жаренную свинину с мамалыгой, суп чорбу, колбасы, сало. Маковей выставил ракию и вино. Виорика выйти к столу отказалась. Когда дом опустел, она вошла в комнату Замфира, закрыла дверь и легла в его кровать. Уткнулась носом в подушку, ещё пахнущую им, завернулась в одеяло с головой. Виорика вдыхала его слабый запах, но он помогал не больше, чем утоляет голод нарисованная на вывеске голяшка.

Поздно ночью, когда гости разошлись, Маковей заглянул в спальню, но дочери там не оказалось. Он нашёл её в спальне Замфира. Хотел разбудить, но Амалия за локоть вытащила его в прихожую и закрыла дверь.

— Не трогай её! — шикнула она и утащила мужа на кухню.

— Неужели такая сильная любовь? — изумился Маковей, копаясь пальцами в остатках гуся.

— Удивляюсь тебе, Макушор. Умным кажешься, предусмотрительным, а то, что под носом — не замечаешь. Первая любовь у нашей дочери: самая крепкая, самая страстная, и с таким горьким концом… А ты ведёшь себя, как слепой болван!

Рано утром, до петухов, босой Маковей прокрался в спальню Замфира. Виорика лежала так же, замотавшись с головой в одеяло. Маковей забеспокоился, склонился над дочерью, но услышал лёгкое дыхание и облегчённо выдохнул. Он осторожно выдвинул ящик стола и достал оттуда нарисованный портрет сублейтенанта. Среди обломков рухнувшего семафора нашёл железку подходящего размера. Вытащил в сарае стекло из слухового окошка. Замесил глины…

Утром Амалия подняла Виорику и чуть не силком заставила поесть. Дочь подчинилась. Ела и пила, не чувствуя вкуса. Всю прошлую ночь, между короткими беспросветными снами, она глядела в душную темноту, вспоминала подслушанный разговор и думала. Теперь всё стало ясным, только от такой ясности слепнут. Её жених убит осколком германской бомбы. Виорика ненавидела руку, сбросившую её, пыталась представить убийцу Василе: рисовала надменно торчащий подбородок, торчащие кольями усы, шлем с острым, как пика, навершием, но облик этот стекал, как клоунский грим, а из-под него выглядывало круглое лицо Маковея.

После завтрака Амалия всучила Виорике кружку с ракией и миску с плачинтами.

— Пойдём, дочь, помянем Василе, — сказала она.

Они вышли во двор. Маковей, увидев их, скрылся в конюшне. Из свежего могильного холмика торчал крест. Перед ним в землю был воткнут неровный кусок железа, обмазанный глиной. Под стеклом — карандашный рисунок, который Виорика никогда не видела. Острыми, смелыми штрихами неизвестный художник изобразил её любимого. Он сидел, расставив острые колени, усталый и грустный, со скорбно воздетыми бровями. Виорика коснулась пальцами холодного стекла и повернулась к матери:

— Он же не такой…

— Он такой, каким его помнишь ты, доченька.

Амалия обняла дочь и поцеловала в макушку, на этот раз Виорика вырываться не стала. Маковей стоял в тёмной конюшне и смотрел на них. Он не мог забыть жгучей ненависти в глазах дочери.

Из Тараклии прибыл паровоз с ремонтной бригадой. Они провозились до вечера. Маковея постоянно дёргали: то подсобить, то воду открыть, то костёр для обогрева разжечь. Амалия хлопотала по хозяйству — кормила железнодорожников. Виорика помогала матери. Раз, нагнувшись за