никакого содержания. Позже юноша поведал ему тайну, которая крепко связала их и наградила Константина непрошенной ответственностью. Как почти всякий человек, Сабуров судил других по законам, которыми жил сам. Для него признание в собственной слабости было жертвой не меньшей, чем девичья невинность, подаренная возлюбленному.

Невольно он вернул долг, признавшись, что боится летать. То страшное падение было ещё свежо в памяти, он страдал от боли, ему впрыскивали обезболивающее, от которого Константин впадал в эйфорический сон, а потом просыпался, страдая ещё сильнее. Один из сослуживцев перед отправлением санитарного эшелона сунул ему флягу с ракией, но она была маленькой, а путь долог. Когда лекарства переставали действовать, Сабуров делал маленький глоток, но он не приносил облегчения.

К платформе Казаклия он дошёл до той степени душевной и физической усталости, когда загнанный олень сам выходит под выстрел охотника. Всё, чего ему хотелось — тихо проехать мимо без встреч и разговоров, но Замфир нашёл его сам. В ту встречу их странное братство страха окрепло. Он со своим страхом справился, а Замфир? Константину хотелось узнать подробности, но вести такие расспросы за столом, при Виорике, было неудобно.

А Виорика была хороша… Сабуров любовался ей, исподволь. В нём жил гениальный художник, не умеющий рисовать. Он подмечал каждую грань совершенства в женском облике и видел, что за ней скрыто, но прекрасные картины оставались лишь в его памяти, так и не увидев свет.

Она была прекрасна исконной бессарабской красотой, где турецкую и молдавскую кровь разбавила малороссийская: чересчур смуглая кожа османов приобрела восхитительный оттенок свежевыжатого оливкового масла, чёрные густые волосы стали мягче, и не только волосы. В молдавских девушках было много от жаркого темперамента османок, но не было свойственной тем грубой крикливости.

А глаза… Глаза у молдаванок бывают не только чёрными, как у бывших властителей, но и небесными, травяными, светло-ореховыми, жемчужными. Последние, серые особенно прекрасны — на милых смуглых личиках они светлы и глубоки, как холодный перламутр. Но главный секрет не в том. Граф Толстой сказал, что глаза — это зеркало души. Бессарабские глаза — закалённое стекло, за которым ярко горят их скоротечные жизни. За ними не увидишь потухший очаг или еле тлеющее бревно, присыпанное пеплом, как это часто бывает у северных красавиц.

Задумавшись, Сабуров слишком долго смотрел на Виорику — она почувствовала, подняла голову, и полыхнуло в чёрной глубине пламя, видимое только ему. Константин отвёл взгляд и наткнулся на хмурое лицо Маковея. В его глазах огня не было — холодная тьма винтовочного дула. Ну-ну, чтоб штабс-капитана Сабурова напугать, одного Сырбу мало.

— Дорогая госпожа Амалия обмолвилась, что из Кишинёва вы уехали тринадцать лет назад, — сказал он, улыбаясь в глаза Маковею. — 1903 год… Я всё пытался вспомнить, о чём мне напоминает эта дата. В обслуге моей авиашколы служил механиком бывший жандармский унтер-офицер из Бессарабии. Как-то на праздновании государева тезоименитства, он был изрядно под шофе. Тогда он рассказал про страшную резню, кою учинили кишинёвским евреям некие молодчики. Они врывались в дома и магазины, забирали всё ценное, при том убивали всех, а местный градоначальник жандармам вмешиваться запретил. Механик тот страшные вещи рассказывал. Иду, говорит, по улице на следующий день, а вдоль мостовой — мёртвые тела выложены в рядки возле своих домов, от мала до велика. Ни женщин, ни детей не жалели. Вы стало быть, тогда чудом спаслись?

— За жидка меня приняли, господин штабс-капитан? — рассмеялся Маковей. — Вы с вашим другом сублейтенантом очень наблюдательны! Он, представьте, думал, что я цыганский колдун! Я! — он ткнул себя пальцем в грудь и потряс им в воздухе. — Шувано?! — Маковей расхохотался ещё пуще.

— Ах, позвольте, так вы не из тех, и а из этих… — со сдержанной улыбкой сказал Сабуров. — Очень любопытно! А как же друг ваш, господин Лазареску? Он ведь несомненно из сынов израилевых, а вы с ним приятельствуете… Как так, господин антисемит?

— У господина Лазареску единственный магазин в округе — аптека, галантерея и бакалея, — ответил тот с наглой ухмылкой, — и газеты выписывает, не надо тратиться. Мы, знаете, люди небогатые, каждый бань на счету.

— Полезный еврей, — согласился Сабуров. — Вы очень прагматичны, господин Сырбу. Позвольте задать вам такой вопрос, всегда интересно было: вы ненавидите весь народ, без исключений?

— Любить их, что ли? Хуже цыган! — не скрывая презрения, ответил Маковей. Он налил себе полстакана коньяка и опрокинул в рот.

— И господина Лазареску?

— А чем он лучше? Вы, господин штабс-капитан, за Йосю не беспокойтесь. Пока польза с него есть, жить будет хорошо и счастливо.

— Прекрасно! — с искренним восхищением покачал головой Сабуров. — Знаете, впервые с таким человеком по душам разговариваю. Давайте ещё по одной, за понимание. Мне очень любопытна такая неизбирательность. Вот, к примеру, был у меня в полку ротмистр Мунтяну из вашего родного Кишинёва. Гнида редкостная. Каждый раз, как видел, хотелось ногтём его раздавить. Следует ли, что все его единокровцы, включая вас, таковы же? Или вот вам другой анекдот. Прошлым летом я на фронт ехал в одном эшелоне с сербскими добровольцами. Был там у них парнишка, Моше Левич, из евреев, как можете догадаться. Про него среди сербов легенды ходили. Сорви-голова, задира, смельчак, каких поискать надо — настоящий герой! Сколько ему лет было, не знаю. Только-только на верхней губе жиденькие усики пробиваться начали. Как думаете, достоин такой “жидок”, как вы изволили выразиться, уважения?

— Вы мне проповеди собрались читать? Дурная затея. Чёрного кобеля не отмыть добела. Я таков, какой есть, а вы тут гость. Или терпите, или идите вон к Лазареску столоваться. Он вас с распростёртыми объятиями примет, а на утро счётец выпишет за каждую корочку хлеба и перышко в подушке.

— Ну-ну, господин Сырбу, меня счетами не напугать — по всем плачу сполна. Желаете — и вам заплачу.

Эти слова Сабуров произнёс весело, даже глядя с некой приязнью на хозяина, но тот услышал в них иной смысл. Он плеснул коньяка одному себе и залпом выпил, пристально глядя в глаза гостю. Тот ответил прямым и твёрдым взглядом. В этой дуэли Маковей был неуклюжим мужиком с дубиной против искусного фехтовальщика. Настала напряжённая тишина, готовая в любой миг взорваться дракой. Сабуров, не отводя глаз, попросил:

— Госпожа Амалия, могу ли я у вас попросить ещё немного этого восхитительного супа?

Амалия, знавшая, чем может кончиться такое тяжёлое молчание, радостно подскочила и налила гостю в новую миску чорбу. Маковей с постыдным облегчением отвёл взгляд. Сабуров был сильнее его,