href="ch2-1.xhtml#id69" class="a">[468]. Тем не менее важно принимать во внимание контекст, в котором ее записал Кортес. Хотя он уже знал, что Карл избран императором Священной Римской империи, он все еще не был в курсе, какое решение было принято, если вообще принято, при испанском дворе относительно его просьбы задним числом признать законным его мятеж против губернатора Кубы. Неудивительно, что он решил придать своей реляции преимущественно «имперскую» тональность, представив предложение Монтесумы так, чтобы оно подкрепляло юридическое обоснование его разрыва с Веласкесом, изложенное в предыдущем письме[469]. Проще говоря, главная цель Кортеса заключалась не в том, чтобы рассказать о реальном положении дел в Теночтитлане, которое наблюдали он и его сторонники, а в том, чтобы представить Карла V как законного суверена этой огромной новой территории и убедить его, что его кастильские подданные просто пытались вернуть то, что уже по праву принадлежало императору Священной Римской империи.

Кроме того, версия Кортеса не является вымыслом от начала и до конца. Несомненно, что с самой первой встречи поведение Монтесумы выходило далеко за рамки традиционно вежливого гостеприимства ацтеков: временами он действительно вел себя до странности почтительно. Кортес хитроумно представил резню в Чололлане как прискорбное следствие провокаций Монтесумы, и это явно привело государя мешика в некоторое замешательство. Далее, любой информированный очевидец не преминул бы увидеть сверхъестественное совпадение в том, что испанцы прибыли в первый год тростника, год бога Кецалькоатля, а вошли в столицу в первый день ветра, глиф которого изображал того же бога в виде вихря и в который, как полагали многие, колдуны могли терроризировать людей в ночи[470]. Да, в тот момент практически никто не упоминал имени Кецалькоатля, а эти совпадения во многом являются позднейшими украшательствами, добавленными более поздними авторами. Тем не менее глубокое беспокойство, связанное с присутствием испанцев в столице, действительно ощущалось. Как спустя несколько десятилетий утверждали непосредственные очевидцы тех событий в беседах с братом Бернардино де Саагуном, «все пришло в движение, понеслось в разные стороны». По городу распространилось ужасное предчувствие, «словно бы не хватало воздуха; это было так, как если на какое-то время оцепенеть, как если съесть [галлюциногенных] грибов, как если увидеть что-то неизведанное». По мере того как жителями овладевал страх, «начало казаться, будто все проглотили свои сердца. Еще до наступления темноты везде воцарялся ужас, в воздухе повисала тревога, все были сбиты с толку»[471].

В середине ноября, примерно через неделю после своего входа в город, Кортес в полной мере воспользовался настроением Монтесумы, когда получил известие, что Куаупопокацин, правитель Наутлы, города к северу от Вилья-Рика-де-ла-Вера-Крус, был вовлечен в ссору с местными тотонаками после того, как потребовал с них дань. В ходе развернувшейся из-за этого битвы, в которой приняла участие и группа испанцев, защищавших своих союзников-тотонаков, был убит один из офицеров Кортеса и шестеро его подчиненных. Одного из них пленили и принесли в жертву, а его голову отослали Монтесуме в качестве трофея. Возмущенный Кортес сразу же потребовал у правителя аудиенции, взяв с собой большую часть своих старших капитанов и сообразительную Марину, через которую и выразил свое недовольство Монтесуме. Напомнив тлатоани, что именно его вмешательство в события в Чололлане привело к трагической бойне, Кортес затем согласился простить Монтесуму при условии, что тот без малейшего сопротивления проследует в покои испанцев во дворце Ашаякатля – тем самым фактически сдавшись в плен. «Но, не скрою, – воскликнул Кортес, – если вы сейчас поднимете шум, то вас немедленно убьют, и для сего я взял с собой этих моих капитанов»[472].

Если верить этому рассказу, Кортес поставил правителя ацтеков в безвыходное положение. Перспектива быть убитым капитанами Кортеса была ненамного лучше альтернативы. «Моя персона, – объяснил Монтесума Кортесу, – не из тех, кого можно заключить в тюрьму. Даже если бы я согласился на такое, мои люди вряд ли стерпели бы это»[473]. Настаивая на том, что он не имеет никакого отношения к конфликту в Наутле, Монтесума приказал группе чиновников провести подробное расследование, а затем наказать виновных. Кортес согласился на это при условии, что трое из его людей – Андрес де Тапиа, Алонсо Агиляр и Педро Гутьеррес де Вальделомар – тоже примут в нем участие[474]. В ответ на заявление Монтесумы, что «его персона» не может быть заключена в тюрьму, Кортес напомнил ему, что теперь он подданный гораздо более важного государя, императора Священной Римской империи. По мере того как обмен репликами перерастал в торг, капитаны Кортеса начали терять самообладание, и Хуан Веласкес де Леон стал упрекать Кортеса в пустословии: «Или он сейчас же последует за нами добровольно, или мы его прикончим!» – воскликнул он, как вспоминал Берналь Диас дель Кастильо, «громким и страшным голосом». Монтесума, по понятным причинам встревоженный гневными репликами, смысла которых он не понимал, повернулся к Марине, которая с присущими ей сообразительностью и изяществом посоветовала тлатоани «не перечить Кортесу и согласиться на его предложение, тем более что там ждет его почет и покой, здесь же, в случае отказа, угрожает неминуемая смерть». После того как испанцы не приняли отчаянное предложение Монтесумы отдать в заложники сына и дочь, он наконец согласился пойти с ними добровольно. Своим страже и свите он объяснил, что принял такое необычное решение после того, как помолился самому Уицилопочтли, который открыл ему в видении, что ему не повредит провести некоторое время в компании непостижимых гостей[475]. Похоже, это убедило по крайней мере его придворных, часть из которых затем видели несущими Монтесуму в паланкине во дворец Ашаякатля[476].

Вряд ли можно вообразить что-то поразительнее этого триумфа Кортеса. Помимо усиливающихся растерянности и испуга среди мешика, которые, как спустя десятилетия сообщали Саагуну некоторые очевидцы из числа туземцев, чувствовали, «как будто все потеряли храбрость… все сбились в испуганные, трепещущие и ошеломленные кучки людей»[477], – он также укрепил убежденность Кортеса в том, что он оказывает большую услугу не только Богу и своему королю, но и самим ацтекам. Как вскоре объяснит это Карлу V сам завоеватель Мексики, он, подобно новому Моисею, вывел ацтеков из бесовской пустыни их язычества, где они так долго скитались, в землю обетованную, открывшуюся им с принятием христианской веры и подчинением императору Священной Римской империи. Почтение и покорность Монтесумы были, по мнению Кортеса, явными признаками именно этого процесса.

Схватив Куаупопокацина, правителя, который пленил и принес в жертву испанцев, в результате чего уже сам Кортес пленил Монтесуму, Кортес приказал казнить его, предав заживо огню перед большой пирамидой вместе с сыновьями и более чем двумя дюжинами сообщников. Закованный в кандалы Монтесума тоже стал свидетелем казни, причем оковы были символическим жестом, с помощью которого всем присутствующим сообщалось, что, поскольку Монтесума был замешан в преступлении, он заслуживает той же участи. Кортес, по крайней мере с его собственных слов, сгладил эту суровую сцену толикой великодушия: сразу после окончания казни он помиловал Монтесуму, снял с него оковы и торжественно объявил, что тот свободен. Но Монтесума отклонил это предложение. Он сказал, что он счастлив оставаться в компании «каштильтеков» и что, если он вернется в свой дворец, вполне вероятно, что влиятельные люди заставят его сделать что-то против воли Кортеса – что, в свою очередь, означало бы неверность Карлу V, которому он «твердо решил служить… всем, что в его силах»[478].

Опять же, как ни посмотри, трактовка этого эпизода Кортесом не внушает доверия и в значительной степени не подтверждается большинством других источников[479]. Именно для того, чтобы поддержать этот мотив вассального отношения Монтесумы к Карлу V, Кортес создал устойчивый образ правителя мешика, который якобы хорошо осознавал необходимость добиваться расположения своих похитителей. Это было не просто вопросом элементарной политической целесообразности; тут есть намек на то, что Монтесума вполне комфортно чувствовал себя в новой ситуации. Тем не менее, согласно другим