источникам, Кортес осознавал всю важность уважения к высокому статусу Монтесумы и изо всех сил старался отдавать ему должное, подчеркивая, что его решение служить Карлу V превратит его в еще более великого государя[480]. Точно так же испанские стражники, которым было поручено прислуживать Монтесуме, вели себя с ним максимально почтительно и даже изо всех сил старались поднимать пленнику настроение. Монтесума особенно привязался к юному пажу, известному как Ортегилья, который выучил науатль в достаточной мере, чтобы развлекать императора мешика своими рассказами про Испанию[481]. Более того, Монтесума поддерживал контакты с членами своего высшего совета, один из которых – Ицкуауцин, правитель Тлателолько, – переехал к нему в покои[482]. Но, вне зависимости от деталей произошедшего, совершенно очевидно, что затянувшийся домашний арест Монтесумы спровоцировал глубокий кризис и никто, казалось, не знал, как из него выйти.

В космологии ацтеков Монтесума являлся стержнем вселенной. В тогдашней западной мысли не было ничего, что могло бы по аналогии объяснить столь высокое его положение, кроме теологической концепции мистического тела Христа, согласно которой таинство Святого причастия, как реконструкция искупительной жертвы Иисуса на Голгофе, выполняло аналогичную организующую функцию, однако в то время никто бы не осмелился пуститься в настолько кощунственные сравнения. Так или иначе, с точки зрения членов высшего совета Монтесумы, захват тлатоани группой непредсказуемых чужаков был ужасающим бедствием. Но даже в тюрьме Монтесума оставался не просто тлатоани, «тем, кто говорит», что было тем же самым, что и «тот, кто повелевает», но и собственно «заместителем» и «заменителем» богов. «Ты их сидение [трон, с которого они правят], – было ему сказано при вступлении на престол, – ты их дудочка [рот, через который они говорят]… они делают тебя своими губами, своими челюстями, своими ушами… Они также делают тебя своими клыками, своими когтями, потому что ты их дикий зверь, ты их пожиратель людей, ты их судья». Боги мешика, заместителем которых на земле выступал Монтесума, были своенравными, капризными и непредсказуемыми. Правителя могли считать отцом и матерью своего народа, «драгоценным», «сердцем общины», «великим кипарисом» и «защитной стеной», но он также мог, подобно богам, обнажить клыки и выпустить когти. Перед ним стояла грандиозная задача: не просто управлять государством, но и поддерживать существование самой вселенной. И одним из ключевых средств решения этой задачи была война. Без войны не было пленных; без пленных не было жертв; без жертв нельзя было накормить богов[483]. И вот теперь этот великий военачальник оказался в заточении.

Кортес знал достаточно, чтобы понять, что, пока Монтесума находится в его руках, это дает ему силу, необходимую для обеспечения выживания кастильцев, несмотря на огромный риск пребывания в подавляющем меньшинстве в городе, который строился в первую очередь как крепость. Также он быстро понял, что власть Монтесумы неотделима от умилостивления его богов – и что любые препятствия или угрозы такому умилостивлению лишат тлатоани ценности в качестве пленника, сделав его бесполезным и попросту опасным. Кортес сразу же заметил перемену в отношениях между Монтесумой и его ближайшим кругом – «от него больше не было проку», как позже сообщали Саагуну очевидцы из числа местных жителей[484], – и приложил все усилия, чтобы создать впечатление, будто тлатоани по-прежнему остается истинным владыкой. Монтесума продолжал регулярно совершать омовения, роскошно пировать, окружать себя советниками и незаметно встречаться со своими женщинами. Он продолжал править, принимая бесчисленных просителей и назначая судей. И, как бы ни был недоволен этим Кортес, Монтесума продолжал приносить жертвы, включая ритуальные убийства мужчин и мальчиков. «Мы не могли в то время ничего сделать другого, кроме как лицемерить вместе с ним, потому что племянники [Монтесумы] уже тогда все приготовили к мятежу в [Теночтитлане] и других больших городах», – вспоминал позже Берналь Диас дель Кастильо[485].

Более того, в середине ноября, то есть в период, который мешика называли месяцем кечолли – четырнадцатым в их календаре, включавшем 18 месяцев по 20 дней каждый, – у испанцев не было непосредственного повода для серьезного беспокойства. Кечолли (буквально – «драгоценное перо») в одном из ранних кодексов ацтеков трактуется как «боевое копье»; он проиллюстрирован изображением человека в головном уборе из белых перьев с костью в носу и копьем в руке. Посвященный богу охоты племен чичимеков по имени Мишкоатль-Камаштли, кечолли было принято отмечать масштабной охотой, в которой, похоже, испанцы с удовольствием участвовали[486]. Но это был также месяц войны и захвата пленных для принесения в жертву: кечолли предшествовал месяцу панкецалистли, что буквально значит «поднятие флага». Образом этого месяца был старик, держащий знамя, украшенное полосами и вымпелами синего цвета, цвета Уицилопочтли, в честь которого тогда совершались многочисленные жертвоприношения. Дальше шел атемостли (буквально «нисхождение вод»), посвященный Тлалоку, а за ним – тититль (буквально «вытягивание»), образом которого был человек, удерживающий вертикально поставленный канат с узлом восьмеркой, что символизировало то, как боги «вытягивают» и удерживают мироздание среди буйства ветров, характерных для этого времени года.

Судя по всему, Кортеса, упорно настаивавшего на прекращении жертвоприношений, сдерживал монах-мерседарий по имени Бартоломе де Ольмедо, капеллан экспедиции[487]. Его убежденность, что принудительное крещение нежелательно, с большой вероятностью была обусловлена воспоминаниями о неудачном насильственном обращении мусульман в период после падения Гранады в 1492 г.[488] Однако долгосрочной целью было, конечно же, финальное обращение всех туземцев в христианскую веру, и в этом деле роль Монтесумы была исключительно велика. Согласно некоторым источникам, тлатоани мешика даже выучил основные христианские молитвы на латыни и очень хотел как можно скорее креститься. Более того, церемония была назначена на Пасху, чтобы ее можно было провести «с должной торжественностью»[489].

Если это и так, в этом не было ничего необычного. Поведение Монтесумы полностью соответствовало сложившейся в Мезоамерике практике принятия новых богов наряду с уже существующими. Эта практика, конечно, никогда не сопровождалась каким-либо указанием на готовность отринуть как других богов, так и идею приносить им умиротворяющие жертвы. Однако испанцы неизбежно понимали эту практику именно так, расценив видимую покорность Монтесумы как первый шаг к утверждению христианской веры как государственной, что было необходимо, чтобы предполагаемая присяга Монтесумы Карлу V могла иметь реальный вес. Кажется, эта надежда так никогда и не угасала в сознании Кортеса. В одной из реляций Карлу V он рассказал об ответе Монтесумы на свою очередную хорошо отрепетированную проповедь о едином истинном Боге и, как следствие, ложности идолов мешика: «Все они… сказали в ответ – они, мол, уже говорили мне, что они не коренные жители той земли и что их предки пришли сюда в давние времена». Так что вполне возможно, что они «в чем-то заблуждаются из унаследованных верований», а испанцы, как прибывшие недавно, знают «лучше, чем они, как им надобно жить и во что верить»[490].

Опять же, отвергнуть эту историю как полную выдумку – значит упустить из виду искреннюю веру Кортеса в то, что мешика естественным образом осознают ошибочность своих представлений, как только им будет растолковано христианское вероучение. В любом случае Монтесума проявил огромную готовность к сотрудничеству и во всем остальном. Он прислал плотников для строительства часовни, где Кортес и его люди каждое утро слушали мессу, а также для постройки нескольких новых бригантин, на которых испанцы исследовали озера вокруг города[491]. Он отвел их в тотокалли, то есть сокровищницу, где, как позже вспоминали собеседники Саагуна, конкистадорам предлагали «великолепные вещи, веера из перьев квезала, щиты, золотые диски, ожерелья, золотые полумесяцы, которые принято вставлять в нос, браслеты для ног из чистого золота, золотые нарукавники, золотые обручи для головы», так что те выглядели «разгоряченными и довольными… как будто они были жадными и алчными»[492].

Как намекал этот туземный очевидец, с людьми Кортеса было далеко не все в порядке. Их страсть к золоту приводила к позорным склокам и ссорам. Гонсало де Мехиа, казначей экспедиции, поругался с Веласкесом де Леоном из-за золотых