Когда случалось проспать охоту, отдых был особенно приятен.Проснешься и долго лежишь в постели. Во всем доме — тишина. Слышно, какосторожно ходит по комнатам садовник, растапливая печи, и как дрова трещат истреляют. Впереди — целый день покоя в безмолвной уже по-зимнему усадьбе. Неспеша оденешься, побродишь по саду, найдешь в мокрой листве случайно забытоехолодное и мокрое яблоко, и почему-то оно покажется необыкновенно вкусным,совсем не таким, как другие. Потом примешься за книги, — дедовские книги втолстых кожаных переплетах, с золотыми звездочками на сафьянных корешках.Славно пахнут эти, похожие на церковные требники книги своей пожелтевшей, толстойшершавой бумагой! Какой-то приятной кисловатой плесенью, старинными духами…Хороши и заметки на их полях, крупно и с круглыми мягкими росчерками сделанныегусиным пером. Развернешь книгу и читаешь: "Мысль, достойная древних иновых философов, цвет разума и чувства сердечного"… И невольно увлечешьсяи самой книгой. Это — «Дворянин-философ», аллегория, изданная лет сто томуназад иждивением какого-то "кавалера многих орденов" и напечатанная втипографии приказа общественного призрения, — рассказ о том, как"дворянин-философ, имея время и способность рассуждать, к чему разумчеловека возноситься может, получил некогда желание сочинить план света напространном месте своего селения"… Потом наткнешься на "сатирическиеи философские сочинения господина Вольтера" и долго упиваешься милым иманерным слогом перевода: "Государи мои! Эразм сочинил в шестом-надесятьстолетии похвалу дурачеству (манерная пауза, — точка с занятою); вы жеприказываете мне превознесть пред вами разум…" Потом от екатерининскойстарины перейдешь к романтическим временам, к альманахам, ксантиментально-напыщенным и длинным романам… Кукушка выскакивает из часов инасмешливо-грустно кукует над тобою в пустом доме. И понемногу в сердценачинает закрадываться сладкая и странная тоска…

Вот "Тайны Алексиса", вот "Виктор, или Дитя влесу": "Бьет полночь! Священная тишина заступает место дневного шумаи веселых песен поселян. Сон простирает мрачныя крылья свои над поверхностьюнашего полушария; он стрясает с них мрак и мечты… Мечты… Как часто продолжаютоне токмо страдания злощастнаго!.." И замелькают перед глазами любимыестаринные слова: скалы и дубравы, бледная луна и одиночество, привидения ипризраки, «ероты», розы и лилии, "проказы и резвости младых шалунов",лилейная рука, Людмилы и Алины… А вот журналы с именами: Жуковского, Батюшкова,лицеиста Пушкина. И с грустью вспомнишь бабушку, ее полонезы на клавикордах, еетомное чтение стихов из "Евгения Онегина". И старинная мечтательнаяжизнь встанет перед тобою… Хорошие девушки и женщины жили когда-то в дворянскихусадьбах! Их портреты глядят на меня со стены, аристократически-красивыеголовки в старинных прическах кротко и женственно опускают свои длинные ресницына печальные и нежные глаза…

IV

Запах антоновских яблок исчезает из помещичьих усадеб. Этидни были так недавно, а меж тем мне кажется, что с тех пор прошло чуть не целоестолетие. Перемерли старики в Выселках, умерла Анна Герасимовна, застрелилсяАрсений Семеныч… Наступает царство мелкопоместных, обедневших до нищенства!..Но хороша и эта нищенская мелкопоместная жизнь!

Вот я вижу себя снова в деревне, глубокой осенью. Дни стоятсиневатые, пасмурные. Утром я сажусь в седло и с одной собакой, с ружьем и срогом уезжаю в поле. Ветер звонит и гудит в дуло ружья, ветер крепко дуетнавстречу, иногда с сухим снегом. Целый день я скитаюсь по пустым равнинам…Голодный и прозябший, возвращаюсь я к сумеркам в усадьбу, и на душе становитсятак тепло и отрадно, когда замелькают огоньки Выселок и потянет из усадьбызапахом дыма, жилья. Помню, у нас в доме любили в эту пору «сумерничать», незажигать огня и вести в полутемноте беседы. Войдя в дом, я нахожу зимние рамыуже вставленными, и это еще более настраивает меня на мирный зимний лад. Влакейской работник топит печку, и я, как в детстве, сажусь на корточки околовороха соломы, резко пахнущей уже зимней свежестью, и гляжу то в пылающуюпечку, то на окна, за которыми, синея, грустно умирают сумерки. Потом иду влюдскую. Там светло и людно: девки рубят капусту, мелькают сечки, я слушаю ихдробный, дружный стук и дружные, печально-веселые деревенские песни… Иногдазаедет какой-нибудь мелкопоместный сосед и надолго увезет меня к себе… Хороша имелкопомествая жизнь!

Мелкопоместный встает рано. Крепко потянувшись, поднимаетсяон с постели и крутит толстую папиросу из дешевого, черного табаку или простоиз махорки. Бледный свет раннего ноябрьского утра озаряет простой, с голымистенами кабинет, желтые и заскорузлые шкурки лисиц над кроватью и коренастуюфигуру в шароварах и распоясанной косоворотке, а в зеркале отражается заспанноелицо татарского склада. В полутемном, теплом доме мертвая тишина. За дверью вкоридоре похрапывает старая кухарка, жившая в господском доме еще девчонкою.Это, однако, не мешает барину хрипло крикнуть на весь дом:

— Лукерья! Самовар!

Потом, надев сапоги, накинув на плечи поддевку и незастегивая ворота рубахи, он выходит на крыльцо. В запертых сенях пахнетпсиной; лениво дотягиваясь, с визгом зевая и улыбаясь, окружают его гончие.

— Отрыж! — медленно, снисходительным басом говоритон и через сад идет на гумно. Грудь его широко дышит резким воздухом зари изапахам озябшего за ночь, обнаженного сада. Свернувшиеся и почерневшие отмороза листья шуршат под сапогами в березовой аллее, вырубленной уженаполовину. Вырисовываясь на низком сумрачном небе, спят нахохленные галки нагребне риги… Славный будет день для охоты! И, остановившись среди аллеи, бариндолго глядит в осеннее поле, на пустынные зеленые озими, по которым бродяттелята. Две гончие суки повизгивают около его ног, а Заливай уже за садом:перепрыгивая по колким жнивьям, он как будто зовет и просится в поле. Но чтосделаешь теперь с гончими? Зверь теперь в поле, на взметах, на чернотропе, а влесу он боится, потому что в лесу ветер шуршит листвою… Эх, кабы борзые!

В риге начинается молотьба. Медленно расходясь, гудитбарабан молотилки. Лениво натягивая постромки, упираясь ногами по навозномукругу и качаясь, идут лошади в приводе. Посреди привода, вращаясь на скамеечке,сидит погонщик и однотонно покрикивает на них, всегда хлестая кнутом толькоодного бурого мерина, который ленивее всех и совсем спит на ходу, благо глаза унего завязаны.

— Ну, ну, девки, девки! — строго кричит степенныйподавальщик, облачаясь в широкую холщовую рубаху.

Девки торопливо разметают ток, бегают с носилками, метлами.

— С богом! — говорит подавальщик, и первый пукстарновки, пущенный на пробу, с жужжаньем и визгом пролетает в барабан ирастрепанным веером возносится из-под него кверху. А барабан гудит всенастойчивее, работа закипает, и скоро все звуки сливаются в общий приятный шуммолотьбы. Барин стоит у ворот риги и смотрит, как в ее темноте мелькают красныеи желтые платки, руки, грабли, солома, и все это мерно двигается и суетится подгул барабана и однообразный крик и свист погонщика. Хоботье облаками летит кворотам. Барин стоит, весь посеревший от него. Часто он поглядывает в поле…Скоро-скоро забелеют поля, скоро покроет их зазимок…