Кристи взяла половину сэндвича с ростбифом и откусила. Пока она, внимательно изучая отца, жевала, в том, как двигаются ее челюсти, в ее маленьких ровных зубах он видел Лоррейн. «Ты, Фрэнк, слишком мягкий, – сказала ему Лоррейн, когда призналась в своем предательстве, стоя точно на том месте, где сейчас стояла Кристи. – Ты слишком быстро уступаешь. Разве такого мужчину можно уважать?»

Кристи положила сэндвич на тарелку, на хлебе остался аккуратный закругленный след.

– Все-таки я скажу, хорошо, папа? Мой психолог считает, что у меня ПТСР после маминой смерти, после этого ужаса, совершенно непредвиденного… – Она оборвала фразу, пытаясь совладать с собой. – Этот «кое-кто» в магазине, который ошибочно сказал тебе, что цветы больше не посылают, этот «кое-кто» – женщина?

– Что?

– Женщина, папа? Человек женского пола?

– Кристи, речь идет… э-э… о молодом человеке. Он там работает.

Она попятилась, уперлась в кухонную дверь, остановилась, скрестила руки на груди и испуганно уставилась на него.

– Том говорил, чтобы я приготовилась, но я не готова. Если тебе есть что мне сообщить, папа, я не готова, и мне нужно, чтобы ты это знал.

«Мне нужно, чтобы ты это знал». Фраза была полностью от Лоррейн.

– Мне нечего тебе сообщить.

– Ладно, – сказала Кристи и вышла из кухни.

Как нередко случалось во время ее визитов, она принялась разгуливать по дому и хватать вещи Лоррейн.

Ты не оставил мне выбора, Фрэнк. Мне нужно, чтобы ты это знал.

Когда собаковод разобрался со своими делами, Лоррейн выселила Фрэнка в гостевую комнату, и он плакал неделями, пока однажды ночью не обнаружил, что его одолевает не горе, не ярость и не нелепая надежда. Он входил в новую стадию, буквально чувствовал, как это происходит – жутко, неизбежно и верно. Новое чувство не было ненавистью, как можно было ожидать. Нет. Это была неприязнь. Элементарная, простая неприязнь, без особой страсти. Он чувствовал неприязнь к собственной жене.

Тогда он встал с постели, прошел по коридору и оказался в своей законной спальне, где сейчас спала Лоррейн. На ее тумбочке – его тумбочке, так как она, как ни странно, перебралась на его половину – он обнаружил талон на посещение адвоката по делам о разводах во Фрипорте, рядом с универмагом «Л. Л. Бин». Спала она крепко и беззаботно, как ребенок. Он сдернул с нее одеяло – равнодушно и деловито, как будто так и надо.

– Какого черта, Фрэнк! – Даже в лучшие времена она терпеть не могла, когда ее будили.

– Вон, – сказал он. Простое слово. И ткнул пальцем в сторону коридора, в направлении второсортной комнаты и второсортной кровати. – Пошла вон. Здесь сплю я.

Он был спокоен, уверен, непоколебим. Она это видела – и он видел, что она видела, – и была ошеломлена и даже испугана, и это ему понравилось. Она села на постели, схватила талон, свою подушку – какую-то дурацкую, купленную по интернету «подушку красоты» – и сделала, как он сказал. Прежде чем уйти, она обернулась, очень красивая в свете луны, со спутанными разметавшимися волосами.

– Ну и ну, – сказала она. – Где же ты был все это время? – И, прошлепав по коридору, закрыла за собой дверь в гостевую комнату.

Не пройдет и нескольких часов, как ее не станет.

Кристи вернулась с одной из статуэток Лоррейн, шумно дыша – плохой знак.

– А эта «кое-кто», кому ты посылаешь цветы, та же «кое-кто», с которой ты встречался за мамулечкиной спиной?

Ее слова обрушились на него так внезапно, что он не сразу постиг их смысл. Они просто оказались перед ним, точно посылка без адресата на пороге дома. И неизвестно, что внутри.

Он сощурился, силясь понять.

– Что-что?

– Сам знаешь. – Она плотнее прижалась спиной к двери. – Папа, ты знаешь.

– Кристи, я не знаю.

Но до него начало доходить. Ох, еще как начало – ледяным скользким угрем это знание проникло в него. И у Фрэнка перехватило дыхание.

– Женщина, папа. Я все знаю. Знаю. Понятно?

К груди она притискивала статуэтку – пухлого розовощекого ангела с распростертыми крыльями.

– Я знаю, почему ты так странно вел себя во время суда, знаю, почему ты никогда не ходишь к ней на могилу. Понятно? Папа? Она мне рассказала. Знаю сейчас и знала тогда, только она погибла, прежде чем я смогла все тебе высказать открыто, и что мне было делать, кроме как простить? Ты – все, что у меня оставалось.

Она плакала, стоя в дверях кухни, такая беззащитная. У Фрэнка сердце словно изорвали в клочья, оно беспорядочно металось в груди. Все силы ушли на то, чтобы просто услышать ее слова, не говоря уже о том, чтобы уловить их смысл.

– Так что мы можем перестать притворяться. – Кристи вытерла глаза ладонью, размазав косметику. – Правда дарует нам свободу, так?

Правда рвалась наружу, она физически давила где-то под грудиной. Но что ему теперь было делать с этой правдой? Сказать своей убитой горем девочке, что ее мать не только изменяла ему, но еще и была самой распоследней лгуньей? Он хотел встать, но не мог даже двинуться.

– Кристи, это неправда.

– Она говорила, что ты будешь это отрицать. – Дочь уставилась в пол. – Я думала, что после несчастного случая ты с этим покончил. И каким же надо быть человеком, чтобы продолжать после случившегося?

– Это неправда, – повторил он.

– Значит, мы не сделаем этого?

– Что не сделаем?

– Не исправим.

– Как?

– Признать, для начала. Попросить прощения за то, что причинил ей боль.

– Я не причинял ей боли.

– Видишь, папа, – вот мое плечо? – Кристи похлопала себя где-то над сердцем, ангел, зажатый в кулаке, со стуком ударился о ключицу. – Это плечо было мокрым от ее слез. От ее слез, папа.

Она не повышала голоса, несмотря на драматизм ситуации, и он понял, насколько она уязвлена, насколько расстроена и оскорблена за мать. А как же еще – мать она боготворила. Разве могла она не поверить Лоррейн? Это он понимал. По крайней мере, Лоррейн поплакала – как он надеялся, по нему.

– Пожалуйста, скажи, что женщина с цветами – не та же самая женщина, – попросила Кристи. – То есть я понимаю, что люди живут дальше, я это понимаю, но, папа, это не может быть та женщина.

– Нет никакой женщины, – сказал Фрэнк. – И никогда не было.

Что там себе думала Лоррейн? Она собиралась выйти замуж за собаковода, как только состоятся оба развода. Сколько времени, по ее мнению, можно было не говорить Кристи правды? Теперь уж и вовсе