– Ну, – сказала Кристи, – и что теперь? Мы просто все забудем? Сделаем вид, что ничего не случилось? Сделаем вид, что мама умерла в неведении?

– Твоя мама… – начал он, но тут же решил избавить дочь от страданий. Больше он ничего не скажет. Фрэнк с силой растер лицо, словно заталкивая ярость обратно. – Я люблю тебя, Кристи. Я любил твою маму. Просто знай это. Веришь ты мне или нет, но тема закрыта.

Кристи покачала головой:

– Я даже Тому не рассказала. Он считает тебя святым, и я не хотела, чтобы он разочаровался.

Какая все же она милая.

Ты считаешь святой свою мать, и я не хочу, чтобы ты разочаровалась.

– Ладно, – пробормотала Кристи. – Ваш брак, ваше дело. Мне просто нужно, чтобы ты понимал, что я знаю. И теперь, когда я тебе рассказала… – она изобразила, будто ее тошнит, – мне придется снова тебя простить.

Кристи принялась собирать вещи – красная сумочка, ключи на пенопластовом диске с надписью «Команда робототехники Катерины Александрийской», вторая сумка, набитая ее специальной едой, – специальную еду она возила с собой, куда бы ни отправлялась. Оторвала кусок бумажного полотенца, завернула статуэтку и положила ее в сумку. Сборы Кристи всегда требовали времени, и ее злость ничего не поменяла. Фрэнку хотелось подойти к дочери, распустить этот тугой до болезненности узел, выпустить на свет мягкость, которая – он знал – была в Кристи, ведь она и его дочь.

– Ах, Кристи. Мне так бесконечно жаль.

– Ах, папа. Я знаю.

Она ушла.

На следующее утро доставили букет тюльпанов – видимо, цветы по-прежнему посылали. При цветах была записка: «Дай мне время». Как и ее мать, Кристи обладала даром брать верх, когда он меньше всего этого ожидал. Краткий и удивительный миг ему не хватало их обеих.

Глава 18

Вайолет

Птичья лаборатория занимает половину второго этажа Хантингтон-холла, и можно было бы подумать, что доктор Петров будет признателен за это, но нет. Его сюда пригласили, у него пятилетний контракт, который он обеспечивает посредством собственных грантов, а его работа с попугаями жако создает университету бесплатную рекламу. Насколько мне известно, у него нет в университете ни преподавательских, ни каких-то иных обязанностей. И тем не менее Петров вечно жалуется на изношенность здания, на технический персонал и на посетителей лаборатории, которые приходят каждый второй четверг: «Одни и те же дурацкие вопросы, вот идиоты!»

Однако прием посетителей входит в контракт, и мне уже поручили провести одну большую экскурсию. Мне это нравится. Нравится водить трио университетских деканов или толпу четвероклашек в Комнату для наблюдений и слушать их изумленное «ух ты».

– Не позволяй ему эксплуатировать тебя, – наставляет меня Харриет, приняв мой энтузиазм за отчаяние. – И трех недель не прошло, а ты уже погрязла в неоплачиваемых сверхурочных.

Мы сидим у нее на веранде, стоит мягкий во всех отношениях воскресный вечер: приятная беседа, готовящийся ужин, широко открытые окна, впереди лето, Тэбси прислушивается к нам с подоконника.

– Харриет, он вовсе не диктатор, каким его считает Софи, – говорю я. – Ей просто работа не нравилась. А мне нравится. Даже очень.

– Все это хорошо и даже прекрасно, Вайолет, но постарайся не сдавать позиций. Ты теперь свободная и независимая женщина.

Именно так я себя теперь и чувствую – как женщина с новой жизнью, в которой есть Харриет и ее цветущий палисадник. Софи уже в Калифорнии, так что делить Харриет мне не с кем.

– Я рада, что у меня есть позиции, которые нельзя сдавать. Эту работу, я думаю, стоит защищать.

– От кого?

– От недоброжелателей. От маловеров.

Лимонад, которым меня угостила Харриет, из натуральных лимонов, домашнего приготовления. Похоже, я уже говорю в точности как он.

– Только запомни: платят тебе за сорок часов, а не за пятьдесят.

– Да нет, часов не так много, – возражаю я, хотя это неправда.

На этой неделе я провела пятьдесят пять счастливых часов в компании теплых птиц и ледяного ученого, который их обожает.

Мимо проносится колибри, дает задний ход, зависает возле моей розовой блузки от Вики и упархивает. Мы смеемся. Во дворе у Харриет полно колибри, и это напоминает мне наш дом на Стикни-стрит в Эбботт-Фоллз. За прошлое лето я увидела всего одну колибри, крошечной драгоценностью мелькнувшую за колючей проволокой.

– Так на чем мы остановились? – спрашивает Харриет.

До этого мы обсуждали «Антологию Спун-Ривер», это был женский разговор о жизни, о наследии и о непостижимых потоках, бурлящих под поверхностью даже самой обычной жизни. Это слово Харриет – «бурлящих». Мы читали вслух, по очереди, отмечая, как именно в этом неостановимом потоке персонажи решили запечатлеть свое краткое мгновение. Кто-то попытался отразить всю его извилистость и длину, но большинство остановили свой выбор на камнях и водной ряби: миг, день, особенно напряженный или сложный период. Кто-то вспоминал свою смерть, кто-то жизнь. Кто-то заново проживал худшее, кто-то лучшее. Но все они (мы с Харриет обе это заметили), казалось, были вынуждены отчитываться, убеждая ныне живущих, что и они тоже жили, и не зря.

Харриет читает хорошо, чего я до вчерашнего вечера не знала, в Книжном клубе она предпочитала слушать. Когда она читала эпитафию Тома Мерритта, который скончался на руках молодого любовника своей жены, голос у нее сделался хриплый от волнения:

Я только успел сказать: – Нет, нет, нет.

Как он прострелил мне сердце[23].

– Ах, Харриет. Сколько трагедии в некоторых историях.

– Чего только мы не творим ради любви, – сказала она. – Теперь твой черед.

Следующим оратором была миссис Мерритт, которая пострадала за молодого любовника. Я старалась подражать Дороти, когда она играла эту роль во время занятий Книжного клуба, ставших для меня последними, – подражать тому, как она передала кротость миссис Мерритт:

Тридцать лет молчанья в тюрьме!

Железные двери Джолиета

Открылись в тот миг, когда серые и молчащие

Попечители выносили меня в гробу.

– Бедная миссис Мерритт. – У меня напряглась спина, когда я представила себе тридцать лет в тюрьме.

Харриет указала на страницу:

– Прочитай следующее.

Элмер Карр – убивший любовник. Девятнадцать лет. Он тоже отсидел в тюрьме, и, когда вышел, все спун-риверцы его простили. Я прочитала «О любящие сердца, вы меня не отвергли…» и подняла глаза на Харриет:

– Его просто взяли и простили?

– Это основано на реальных событиях, – сказала Харриет. – Суд не поверил, что мальчик действовал в одиночку, и осудил женщину как пособницу, присудив ей срок более чем в два раза больше, чем любовнику.

– Уверена,