– И ты права. – Она рассмеялась.

– Почему они простили его, но не ее? Ведь именно он нажал на курок. Ее там даже не было.

Харриет задумалась. Она всегда относилась к нашим вопросам так, будто от них зависело будущее литературы.

– Видимо, так уж причудлива человеческая натура, женщин судят строже. Или мы столь мало ожидаем от мужчин, что их проступки кажутся менее возмутительными.

На секунду я попыталась представить себе, что меня не отвергли все, кто любил меня в Эбботт-Фоллз. Этому Элмеру Карру повезло. О добрые люди, вы привели меня в церковь, со слезами выслушали мою исповедь… А ведь в девятнадцать он лишил человека жизни – как и я.

Харриет закрыла книгу.

– Красиво прочитала, Вайолет. – Но взгляд у нее был странный. – Знаешь, я тут кое над чем раздумываю. – Она перевела взгляд на тюльпаны, белые с красными середками, как будто чашечки, наполовину наполненные вином. – Над тем, что время от времени тревожит меня. – Снова пауза. – Возможно ли, что…

Куда она клонит? У нее и вправду во взгляде тревога. Харриет повернулась ко мне, вот она сидит на своей чудесной террасе в своем пестром летнем кресле, прижимает к груди книгу…

– Могло ли быть, Вайолет, так, что машину вела не ты, а кто-то другой?

И тут же Лоррейн Дейгл без приглашения с шумом ворвалась в наш тихий вечер. Лоррейн Дейгл и слепящий солнечный свет самого обычного дня. Дорога поднимается в горку, судорожный вскрик «нет-нет-нет», распоровший тот день визг тормозов. Аварии не случилось, вроде пронесло, шок живого дыхания, и тут же – летящая прямо в дерево «шевроле-импала» голубого цвета, замедленное, как на экране, безумие: скрежет металла, и заполняющие салон воздушные подушки, и вонь паленой резины, и осыпающееся стекло.

И потом тишина. Не слышно ни птиц, ни травы, ни деревьев.

– Разве это сейчас важно? – спросила я. – Важно, кто вел машину?

– Важно, если ты взяла на себя вину своего парня.

Со скрипом открываются двери нашей машины, ноги бегут по асфальту, в машине Лоррейн Дейгл что-то шипит – она в нескольких метрах, под деревьями. Все убыстряющиеся наши шаги к бессильному бульканью раненого человека, и снова тишина, так тихо никогда не было, потом пронзительный вой моего парня-тире-жениха-тире-будущего-тире-всего: «Пиздец, Вайолет, что ты наделала, что ты, нахер, наделала?»

Мы не смогли бы ее вытащить. Ее машина врезалась в дерево с такой силой, что походила на смятую конфетную обертку, перед автомобиля практически слился с задом, где-то между ними месиво – им, как я теперь знаю, и была Лоррейн Дейгл, ни в чем не повинная женщина, у которой были муж, дочь и двадцать два детсадовца. Двери перекосились, крыша смялась, хромированные детали разметало по дороге, дерево уродливо накренилось – мы не смогли бы ее вытащить, даже если бы попытались.

Но мы не попытались.

«Блядь, Вайолет! Блядь!»

Мы не отрываясь смотрели на Лоррейн Дейгл, на то, что осталось от Лоррейн Дейгл. У всех троих рты распахнуты. Машина Троя с работающим двигателем стояла целая и невредимая, будто ожидала пассажира, заскочившего в магазин за мороженым. «Блядь!» Он схватил меня за руку, на которой потом останутся синяки. «Что, нахер, ты наделала?» И тут мы побежали.

Я бежала. Говорю за себя. Лоррейн Дейгл умирала, а я бежала к машине Троя, чтобы умчаться прочь, но рядом уже тормозили другие машины, и добрые самаритяне с криком рвались к месту аварии, и мир пробудился, и для нас было слишком поздно, чтобы еще раз поступить неправедно.

Для меня. Для меня было слишком поздно, чтобы еще раз поступить неправедно. Кругом были добрые самаритяне, все как один праведники.

– Харриет, я не взяла на себя вину своего парня. Я ехала по встречной полосе, а она вывернула руль, чтобы не столкнуться со мной.

– Тогда я больше не стану тревожиться, – сказала Харриет, и в ее лице я уловила прошедший внутреннюю цензуру проблеск разочарования, который она не успела скрыть.

В доме загудел кухонный таймер – готова лазанья с колбасным фаршем, которую я так ждала.

– Мне не следовало спрашивать, – когда мы поднялись, чтобы пойти в дом, сказала Харриет. – Не мое дело. – Она толкнула сетчатую дверь, пахло в кухне божественно. – Наверное, я просто пытаюсь так позаботиться о тебе, Вайолет.

Мне, наверное, следовало бы обрадоваться, ведь обо мне так давно никто не заботился. Но Харриет хотела, чтобы за рулем оказался Трой, и для нее имело значение, что это было не так. Небольшое, но все же имело.

В Книжном клубе я была такой же, как остальные, – человеком, наказанным за преступление, и в той обстановке ей было легче видеть во мне «человеческую непрерывность», преемственность. Так она однажды выразилась, когда мы читали «Дом на Манго-стрит». Все мы – лишь результат преемственности непрерывного человеческого опыта, мы не хуже и не лучше других. А точнее, мы сразу и лучше, и хуже других. Мы – едины, мы вне времени.

В Книжном клубе я была такой же, как остальные, – человеком, отбывающим наказание.

Но здесь, на Воле, я снова примкнула к хорошим людям – к тем, кто не совершал преступлений. Как можно ставить Харриет в вину желание, чтобы я была одной из них?

Я хочу быть одной из них и на работе могу делать вид, что так и есть. В этом смысл хорошей работы: ты двигаешься каждый день, глядя вперед, а не назад. Наступает новое утро, я глажу выстиранный лабораторный халат и иду на работу, ощущая некоторую неловкость перед Харриет и радуясь Олли, который разучивает слова «В саду», любимой песни моей мамы. На прошлой неделе занятия с птицами вели два докторанта из Нью-Йоркского университета, и я в основном проводила время в обществе Оливера в Птичьей гостиной, так что о новой разученной песенке знаем только мы с ним.

Доктор Петров человек слова, он сделал меня полноправной участницей исследований, и каждая минута в лаборатории необычайно увлекательна. Даже работа «горничной» кажется мне ответственной: смешать птичий корм, заменить подстилки, протереть после занятий все поверхности в Комнате для наблюдений. Когда-то у доктора Петрова от вирусного заболевания погибла птица, и теперь он требует стерильной чистоты. И я тоже хочу стерильной чистоты. Для него.

И я стараюсь. Стараюсь быть полезной.

Сегодня мы обучаем Боба новым словам, но все идет не очень хорошо. У нас новая игрушка – связка винных пробок, раскрашенных в уже известные птицам цвета. Новые предметы всегда стимулируют, и Бобу жутко нравится рвать пробки