Среди чиновников и счастливых семей интервью давала еще одна женщина лет шестидесяти, которая ратовала за принятие закона. Как по мне, она совсем не выглядела больной. Глядя прямо в камеру, она четко произнесла: «Для нас это возможность передать что-то поистине ценное. Кому-то не довелось иметь детей, а так частичка нас и дальше будет творить добро, даже после нашей смерти. Кто знает, сколько подвигов мы еще совершим? Остается только надеяться, что наше наследие используют с умом и будут нас за это помнить». За ней покачивался белый плакат с красной надписью «Возьмем судьбу в свои руки». Глядя прямо в объектив, женщина сказала: «Мы не жертвы. Мы — сила».

Я наклонилась и уткнулась лицом в полысевшую спинку Нат; она по-прежнему линяла. Она сбросила почти весь мех на боках, и под остававшимся пушком проглядывала плотная сияюще-розовая кожа. С тех пор как Арт сказал, что ему нездоровится, я взяла привычку держать Нат рядом с собой и периодически проверяла ее мягкие пальчики – только прорезавшиеся из бутонов на лапках, – и задние лапки на предмет недостающих пальчиков, а потом водила ей руками по спинке и животу в поисках швов или шрамов. Я зарывалась пальцами в ее шубку, и в руках у меня оставались клоки серой шерсти. Мы обе менялись, привыкали друг к другу. Она смотрела на меня снизу вверх глазами Арта, и я чмокала ее в лоб.

Вечерами только Нат и составляла мне компанию. Раньше я не была такой домоседкой: ездила на дни рождения, прощальные вечеринки, юбилеи, бегала с коллегами выпить кофе и поболтать после работы. Теперь уже не вспомнить точную дату, когда все так переменилось и весь мой запал всецело замкнулся на себе. Куда запропастились все эти знакомые? Как так вышло, что они разбежались, а я даже не заметила?

До Арта я и не задумывалась, что такое «любовь» и в чем она заключается. Но это еще не значит, что я ничего такого не испытывала. И тут в игру вступает Люк. Его улыбка озаряла комнату, и люди тянулись к нему, потому что чувствовали, что он способен ободрить и успокоить. Но стоило им подойти, как Люк начинал запинаться, слишком скромный и стеснительный, чтобы понять, что они в нем находят. Он был высокий и всегда сутулился, пряча лицо под бахромой кудряшек. Слова его обрушивались шквалами, как будто он тебе в ответ вырывал из груди еще трепещущее сердце.

Со мной же он не заикался. Никогда.

Даже когда мы в первый раз заговорили у барной стойки. Разгоряченная и осмелевшая от выпитых маргарит, я подошла, слегка покачиваясь, к его друзьям, но так, чтобы быть у него на виду, и стала танцевать, вскинув руки в воздух, стараясь, как могла, сравняться с его сиянием. Друзья его отвернулись и засмеялись, но не Люк. Он смотрел на меня с невозмутимым видом, прячась под челкой. Я дала себе волю, взмахивая запястьями и выбрасывая по очереди плечи. Меня не волновало, где мои друзья и смотрит ли кто-нибудь, – я бросила все силы на то, чтобы ему доказать: я могу сиять не хуже него. Понемногу он заулыбался, как будто наконец что-то понял. Я ощущала себя фонарем в маяке: «Я тут, я тут». То, что случилось потом, осталось в моей памяти как сцена из фильма: он опустошает бокал, ставит его на стойку и пробирается сквозь толпу, чтобы взять меня за руку. Все это время он не спускал с меня глаз, впустив меня за занавес, где он хранил свои секреты.

Я не чувствовала, что получила приз, – скорее, я приоткрыла дверь. И весь зал, темный, обшарпанный, с замызганными постерами и облупившейся штукатуркой, вдруг ожил и заиграл новыми красками. Затрепетал от каждого касания танцующих незнакомцев, от каждого хруста битого стекла под ногами.

Не знаю, сколько мы так стояли, смотря друг другу прямо в душу, но в конце концов он наклонился, прижался лбом к моему лбу и шепнул:

– Хочешь, уедем отсюда?

И теперь я не знаю, то ли он не заикался, потому что не боялся меня. Или, может, просто не очень-то сильно меня и любил, поэтому и не волновался. В это мне больше верится. Теперь мне даже трудно представить, чтобы я могла к кому-то подкатить, как в том баре – откуда мне знать, как человек отреагирует? Что скажет? И как мне танцевать?

Люк не умел танцевать. Он был хрупкий и нескладный, с длинными конечностями, но рука у него была твердая, как ни у кого другого. Завороженно я смотрела, как он раскрашивал фигурки разных солдатиков и чудовищ, засиживаясь до глубокой ночи. И хотя рука его как будто не двигалась, каждая фигурка распускалась буйством красок, словно раскрывающийся на восходе солнца цветок. Как-то я увидела у него маленьких человечков и, думая, что это, наверное, гоблины, предложила их покрасить в зеленый; но он только рассмеялся и, криво улыбнувшись слабой улыбкой, ответил, что это не гоблины, а дети. Их он раскрашивал особенно бережно.

Я обнаружила, что и сам он, и все, что он делал, вгоняло меня в глубокую спячку. Иногда мы выходные напролет пролеживали у него на диване и то дремали, то поглаживали друг у друга пальцы на руках и ногах.

Совсем другие времена. Другая версия меня. Люк разбил мне сердце, и я до сих пор проклинаю тот день, когда его встретила, ведь насколько проще стала бы моя жизнь, если б я не знала о его существовании. И даже много лет спустя, хоть он уже наверняка давным-давно умер, я так же остро чувствую обиду, которую он мне нанес.

Но что бы там ни было, в то время у меня, помимо Люка, была еще личная жизнь. Дни летели незаметно, зато я чувствовала себя на своем месте. А с тех пор, как я с Артом… меня никуда не зовут. Порой я слышала, как кто-то на другом конце офиса рассказывает шепотом об очередной вечеринке, очередных посиделках. Но мне о них уже никто не говорил.

Позже в том же месяце, после восьми вечеров в одиночестве, когда от Арта не было ни слуху, ни духу, я осмелилась нарушить правила и войти в его кабинет. Просто пригласить его в кино. Посмотреть какой-нибудь фильм, который, как я знала, он точно оценит. Всего на вечер, целиком и полностью посвященный ему, неважно, понравится ли мне фильм. Разве сможет он за это на меня разозлиться?

– Не надо, Нора. Мне нужно закончить. Нужно довести это до ума.