— Расшиб себе голову о рельс. Говорил, что очень болела, —так же ровно продолжил командир. — И он не первый. Чертовски сильно должнаболеть голова, чтобы полчаса стараться расколотить ее себе, стоя на коленях, а?

— Так точно, — Артема замутило.

— Не тошнит? Слабости нет? — заботливо спросил командир,направляя фонарик ему в лицо. — Рот открой. Скажи «Аааа». Молодец. Ты вот что,Попов, лучше дозвонись. Дозвонись, Попов, до Добрынинской, и пусть они тебескажут, что у Ганзы есть вакцина и что их санитарные бригады скоро будут здесь.И что они нас, здоровых, спасут. А больных вылечат. И что мы не останемся вэтом аду на веки вечные. И вернемся домой к же нам. Ты к Гале своей вернешься.А я к Алене и к Вере. Понял, Попов?

— Так точно, — судорожно кивнул Артем.

— Вольно.

* * *

Его тесак надломился у самой рукояти, не выдержав весарухнувшего на него создания. Лезвие вошло так глубоко в тушу, что его даже непытались оттуда извлечь. Сам обритый, весь исполосованный когтями, уже почтитрое суток не приходил в себя.

Саша ничем не могла ему помочь, но ей все равно былонеобходимо его увидеть. Хотя бы для того, чтобы сказать ему спасибо… Пусть онее и не услышал бы. Но врачи не пускали девушку к нему в палату, говоря, чтораненому не нужно ничего, кроме покоя.

Она не знала наверняка, ради чего обритый убил тех людей сдрезины. Но если он стрелял, чтобы спасти ее, Саша смогла бы его оправдать. Оначестно пыталась в это поверить, а у нее не получалось. Правдоподобнее былодругое объяснение: убивать ему проще, чем просить.

Однако на Павелецкой все было совсем иначе. Никакихсомнений: он шел именно за Сашей и был даже готов погибнуть за нее. Значит, онавсе же не ошиблась — между ними и вправду начинала образовываться связь?

Когда он окликнул ее там, на Коломенской, она ждала пули, ане приглашения идти дальше вместе. А когда послушно обернулась, сразу заметилапроизошедшую в нем перемену, хоть его пугающее лицо и оставалось таким жебесстрастным. Дело было в глазах: словно в смотровую щель неподвижных черныхзрачков вдруг выглянул кто-то другой. Кто-то, кому она была любопытна.

Кто-то, кому она теперь была обязана жизнью.

Думала — не передать ли ему серебряное кольцо, намеком, каксделала когда-то ее мать? Но побоялась, что обритый не поймет знак. А как ейеще его отблагодарить? Подарить ему нож взамен того, который он сломал, защищаяее, — самое малое, что Саша могла сделать. Когда она застыла, осененная этойпростой мыслью, перед лавкой оружейника, представляя себе, как вручит обритомуего новый клинок, как он посмотрит на нее, что скажет… Она даже забыла на миг,что собирается купить убийце орудие, которым тот будет резать глотки ираспарывать животы.

В ту минуту он был для нее не бандитом, а героем, недушегубом, а воином; а прежде всего — мужчиной. И еще, невысказанное и дажетолком не додуманное, у нее в голове вертелось: его клинок сломан, а сам он,раненый, не может очнуться. Может, если у него будет целый нож… Это как амулет…

Все-таки купила.

И вот, стоя у его постели, спрятав подарок за спину, Сашаждала, пока он ощутит ее или хотя бы почувствует близость лезвия. Обритыйдернулся, захрипел, стал харкать словами, но так и не очнулся: тьма слишкомкрепко его держала.

До сих пор Саша никогда не произносила его имени не тольковслух, но и про себя. Прежде чем громко позвать его, она прошептала это имя,как бы испытывая его, и наконец решилась:

— Хантер!

Обритый затих, прислушиваясь, словно она находилась где-тоневообразимо далеко и ее голос долетал до него едва уловимым эхом, но так и неоткликнулся. Саша повторила еще раз — громче, настойчивей. Она не собираласьотступать, пока он не откроет глаза. Ей хотелось стать его туннельным огоньком.

В коридоре кто-то удивленно вскрикнул, зашаркали сапоги, иСаша, чтобы не терять время, присела на корточки и положила нож на тумбочку уизголовья койки.

— Это тебе, — сказала она.

Стальные пальцы сомкнулись вокруг Сашиной кисти в хватке,способной искрошить ей кости. Раненый сумел приподнять веки, но его взгляднеосмысленно бродил вокруг, ни на чем не задерживаясь.

— Спасибо тебе… — Девушка не делала попыток высвободитьзажатую капканом руку.

— Что вы здесь делаете?!

К ней подскочил рослый детина в засаленном белом халате,ужалил обритого шприцом, и тот сразу обмяк. Рывком поднимая Сашу на ноги,санитар сквозь стиснутые зубы шипел:

— Ты что, не понимаешь? Он в таком состоянии… Докторзапретил…

— Это ты не понимаешь! Он должен за что-то держаться, а отваших уколов у него руки разжимаются…

Он подтолкнул Сашу к выходу, но та, пролетев несколькошагов, развернулась и упрямо зыркнула на него исподлобья.

— Чтобы я тебя здесь больше не видел! А это еще что такое? —Он заметил нож.

— Это его… Я ему принесла, — замялась Саша. — Если бы не он…меня бы эти твари на части разорвали.

— А меня доктор разорвет, если узнает, — буркнул санитар. —Все, проваливай!

Но Саша задержалась еще на мгновенье и, снова обращаясь к утопшемув лекарственном дурмане Хантеру, договорила-таки:

— Спасибо. Ты меня спас.

Шагнула вон из палаты и вдруг услышала тихое, надсадное:

— Я только хотел убить его… Чудовище…

Дверь хлопнула ей в лицо, и в замке лязгнул ключ.

* * *

Нож предназначался для чего-то другого, Гомер сразу понялэто. Довольно было раз услышать, как девчонка зовет барахтающегося в топкомбреду бригадира — и требовательно, и нежно, и жалобно. Уже готовый вмешаться,старик смутился и отступил: здесь ему не надо было никого спасать. Помочь онмог только одним: побыстрее убраться вон, чтобы не спугнуть Сашу.

Как знать, вдруг она была права? Ведь на Нагатинской Хантернапрочь позабыл о своих спутниках, бросив их на растерзание призрачнымциклопам. А в этом бою… Неужели для бригадира девчонка могла что-то значить?

Задумавшись, Гомер побрел по коридору в свою палату.Навстречу ему протопал санитар, толкнул старика плечом, но тот даже не обратилна него внимания. Пора отдать Саше вещицу, которую он для нее купил на рынке,сказал себе Гомер. Похоже, та ей скоро пригодится.