кричала о своих эротических мечтах на всю улицу. Особенно красиво звучала история о намерениях сбыть матушкину прялку. Всегда приятно видеть увлеченного своим любимым делом человека.

Но на нас уже озирались прохожие, и мои бойцы глядели удивленно – как это я этак ловко раскрутил прожженную жизнью деваху, которая уже не боится ни бога, ни черта, и на которой, казалось клейма поставить было негде. И, самое интересное, так быстро! Особый боярский стиль, голуби мои, это вам действительно, не какие-то там хухры-мухры!

Ладно, хватить веселить столичную публику, на серьезное дело идем. Пора пресекать работницу топчана и кушетки, ловкую киевскую тварь постельную.

– Переставай беситься, ничего у меня с тобой не будет. Не запала ты мне в душу, не увлекла. А я жену неистово люблю, и изменять ей со всякой дешевой подстилкой не стану. Вон мальчишкой пойди займись – больше пользы будет.

Оксана встряхнулась всем телом, как уличная псина после ливня, сбросила с себя боярское наваждение, и, похабно покачивая и виляя бедрами, отправилась дальше прессовать молодого. Вновь послышался ее нахальный и уверенный в себе говорок:

– Да пошутковали там с вашим боярином, не бери в голову! Пока я с тобой, буду к тебе только привязана, как верная женка!

Парень тихо млел. Мир и спокойствие озаряли наивную богатырскую душу ласковым светом первой серьезной привязанности к женскому началу.

А я, глядя на эту идиллию со стороны, еще раз уверился, что даже если бы в моей жизни не было Забавы, на этот киевский сухостой не позарился бы ни за что! Как выражались в 20 веке хохлы о приятной женской фигуристости: берешь в руки, – маешь вешь! А у этой худобы за что прикажете браться? За рубильник носа? Больше, вроде, не за что. Вся плоская! Подиумная модель 11 века, понимаешь ли.

А рядом влюблялись еще два ласковых голоса.

– Эх, не повезло мне с рождения, не дал бог фигурки красивой! На что мне силища дикая, если ни одному мужику никогда не нравилась.

– Но есть же у тебя сынок, значит полюбилась в свое время кому-то.

– Только не помню кому. Ксюшка, шалава, заволокла как-то по юности на берег Славутича, пристроились к взрослым мужикам. Те по пьянке и рады стараться, – налили водки, как себе. Я было отказываться, сроду не пила до этого, а Ксюшка за рукав дергает: не позорься, не обижай мужиков, они от всего сердца налили. От нас с тобой парни шарахаются, кобылами дразнят, так хоть с мужиками по-человечески посидим, с нас не убудет. Я, дура молоденькая, и шарахнула. Аж света белого не взвидела! После этого ничего и не помню. Заволок, видно, кто-то в кусты и по пьянке оприходовал. Может и всей толпой отличились, падкие до землянички оказались. Потом хвалиться перед другими: да я до сих пор девок порчу, мне еще сносу нет. Не гляди, что седоватый – седина в бороду, бес в ребро. Вот так девичьей невинности и лишилась. С подруги-то не убыло, она уж с год перед каждым встречным-поперечным ножонки-то раздвигала, успела уже и плод вытравить. С той поры не беременеет. А я, наивная глупышка, враз и залетела. Как взялись и мать, и всякие родственницы, тетки да бабки, меня долбить! Мы уж бабку-травницу нашли, выпьешь ейные корешки и травки – враз скинешь! Есть знахарка, отомнет тебе пузо в бане, горя знать не будешь! Не дала я им ничего с Максиком сделать, не позволила кровинушку мою убить. Как обозлили окончательно приставаниями своими неразумными, сунула им под нос кулачину и пообещала: кто еще на дите мое посягнет, пришибу! А сила моя уже была известна. Пошушукались, пошептались между собой эти кумушки, да и разбежались. А сейчас сыночек мой золотой каждый месяц зримо подрастает, крупнеет, и делается все более сильным. Даст бог, унаследует силушку мою богатырскую. Не пришиб бы только кого из ровесников по малолетней неразумности. Не умеет еще соразмерить силу удара с нуждой в нем, горячится дитя неразумное. Он единственная радость моей жизни.

– А мужчины нет что ли рядом? – как-то слишком заинтересованно спросил Олег. – Ты же целый день на виду, посетители, поди, толпой возле тебя вьются, манят кто-куда.

Таня горестно вздохнула.

– Вот и я спервоначалу так думала, потому и польстилась на эту гнилую службишку. Думаю себе: плевать, что платят гроши, хоть мужичком обзаведусь. Пусть немолодой будет, бедный какой-нибудь, некрасивый, словом завалященький, плевать – лишь бы мой, и был при мне! Я уж и так, и эдак, и красилась всячески, и одеколонами поливалась – бесполезно. Одеваться взялась, в кокошнике да в душегрее красовалась – никому не нужна, никто не польстился. Взялась просто пьяных к себе утаскивать, самых плохоньких выбирала, дрянь из дряней пыталась подобрать. Пока пьяненькие, все более– менее, – валяются, жрут да пьют за мой счет, иногда, правда крайне редко, и в постель с собой зовут. Танюшка, Танюшка, дай то, дай это. А как отчухаются, протрезвеют, и поминай как звали! Из троих еще ни один не вернулся, не объявился никак. Будто всех троих черти с квасом съели! А уж как я с ними гаденышами сюсюкала, как ублажить пыталась! Никакого проку нету! Никому не нравлюсь!

– Мне нравишься.

– Это ты так, в шутейном разговоре, просто чтобы девушку уважить? Чего во мне нравиться то может? Толстенная и грубая коровища, да еще с хвостом – неведомым мальчишкой, неизвестно от кого прижитого?

– Мне все в тебе нравится: и как говоришь, и как ходишь, и руки твои красивые. Жаль, ноги еще не видел – тоже, поди, красота неописуемая.

– Это у меня-то?

– У тебя, конечно, у кого же еще.

– Ты может, унизить глупую бабищу решил, надругаться решил духовно над одной из столичных шлюх? Гляди, я ведь и пришибить могу! – она совала оборотню под нос дрожащую кулачину.

Голос тоже дрожал. Тут все было ясно, – на девушку внезапно обрушилось невиданное, огромное счастье, а она боится поверить, ошибиться в очередной раз… Эх, я бы ей сказал… Только нельзя сейчас чужому вмешиваться, как уж бог даст… И Бог дал! Олег уверенно поймал руку богатырши, прижал трясущийся кулак к своей груди, поцеловал его, и нежно сказал:

– Танюшенька моя дорогая, я прошу у тебя руку и сердце моей единственной любимой женщины в этой жизни – твои. И прошу, не отказывай! Я, конечно, уже немолод…

Девушка, не дослушав, вырвала толстенную ручищу, зарыдала и унеслась. Ошарашенный Олег растерянно озирался.

– Я чего-то не то сказал? Обидел чем-то? Говорил я, синяк надо убирать…

– Не