Каттай держал на коленях маленький узелок и смотрел в щель.Он не торопился. Он ждал. «Прости, мама. Я в самом деле очень хотел тебявыкупить…»

Сразу три опала из числа найденных на «его» двадцать девятомуровне удостоились отправки в Сокровищницу. Большой чёрный, из-за которогоШаркут своротил нос меднокожему; умелая полировка превратила ущерб, нанесённыйкамню, в его достоинство, позволив обнажить внутренние слои с их сине-зелёнымипереливами. Затем огненный, мысленно прозванный Каттаем «Славой Южного Зуба». Итретий. Наполовину облачно-голубой с кровавыми бликами, наполовину искристый,мозаично-многоцветный…

«…И выстроить дом. Я так хотел, чтобы всем было хорошо…»

Даже теперь Каттай ничего не мог с собою поделать – всёпредставлял, каким вышел бы из мастерской Армара тот последний самоцвет,оставшийся неизвлечённым. Самый прекрасный. Не узнавший прикосновения подпилкови шлифовальных кругов, лишь удар подземных мечей, поливших его человеческойкровью… Как играла и сияла бы его вечная радуга в тонких лучах, направляемых спотолка, среди прозрачных брызг чистого ручейка…

«А может, это был сам Истовик-камень, никому не дающийся вруки? Вот и я лишь увидел его, а коснуться так и не смог…»

В перечне дурных страстей, от коих якобы оберегали опалы,первой значилась жадность. «Что же вы, камни? Почему никого не остановили?..Чего ради помешали мне зорче увидеть Опасность?.. А может… может, я сам незахотел вовремя заметить её?..» Ответ покоился далеко внизу. По ту сторонунавечно запертой двери.

На сей раз, отправляясь с камнями в Долину, Шаркут непосадил Каттая перед собой на седло. Каттай был наказан. Нет, его не приковалина цепь и не стали пороть. Шаркут просто забрал его «ходачиху» и запретилпокидать покои – разве что по нужде. Вернувшись, распорядитель нетерпеливоотпер дверь опочивальни и прошагал внутрь, зажав в кулаке нечто, показавшеесяКаттаю маленькой деревянной коробочкой. У него не было этой коробочки, когда онуезжал. Он не сказал ни слова и даже не потрудился как следует прикрыть засобой дверь. Так ведёт себя человек, боящийся опоздать на свидание с чем-тоочень для него дорогим… Скоро обоняния юного халисунца достиг уже знакомыйсладкий запах, чуть заметно приправленный оттенком затхлости и разложения.Мальчик благословил Лунное Небо, поняв, что в одной самой последней милости емувсё же не будет отказано.

«Я уповал на праведное служение… Я хотел быть добрым рабом…»

Во внутреннем покое серебро звякало о стекло, булькалажидкость – сперва из бутыли в глубокую чашу, потом из чаши в горло жаждущегочеловека… Когда всё затихло, Каттай осторожно поднялся на ноги и вошёл.

В углу хоромины стоял стол, служивший не для еды. Он былвечно завален образцами камней и породы, бумажными и пергаментными листами срисунками уровней и толстыми книгами – в одних, оставленных предшественникамиШаркута, нынешний распорядитель что-то искал, другие составлял сам, и они былиещё не закончены. Сюда же, на стол, он бросил отобранную «ходачиху» Каттая. Онне стал её прятать, зная, что послушный маленький раб без спросу ни к чему непритронется.

Сейчас Шаркут сидел за этим столом, неестественновыпрямившись, так, словно у него одеревенел позвоночник, и смотрел в однуточку. Рот распорядителя был приоткрыт, по бороде протянулась нитка тягучейслюны. Перед ним стояла круглая чаша с лужицей недопитого вина, собравшейся навогнутом дне. А подле чаши – резная деревянная коробочка с откинутой крышкой.Внутри коробочки виднелась щепоть ничем вроде бы не примечательных мелкихкристаллов. На вид – та же соль. Только серая.

Щедрая награда, оплаченная восемнадцатью жизнями…

…А там, куда был устремлён неподвижный взгляд распорядителя,на столе покоился кусок резного сердолика величиной примерно в полкирпича.Камень любви, навеки привязывающий к женщине сердце мужчины… Он был слоистым –где потемнее, где посветлее, где нежно-телесного цвета. Неведомый камнерез – ужне сам ли Шаркут – искусно изваял сидящую женщину и двух маленьких девочек,смеющихся у неё на коленях. Над ними склонялся цветущий розовый куст, у ногженщины ласково тёрлась большая пушистая кошка… Каттай знал, комупредназначались Посмертные Тела, вырезанные из сердолика. Жене Шаркута и двумего дочерям. Они умерли от заразной болезни. Много лет назад. После чего,собственно, он перебрался сюда и забыл обо всём, кроме своего дела.

Наверное, Шаркут был сейчас с ними: разговаривал, смеялся,ощущал знакомое прикосновение рук…

Каттай взял со стола «ходачиху» и беззвучно вышел, держа вруках узелок.

«Прости меня, мама…»

Блаженное забытьё, вызываемое дурманом, растворённым в вине,обычно длится недолго. Зато пробуждение неизменно оказывается мучительным.Когда из-за хребтов на востоке выплыло позднее зимнее солнце, Шаркут вернулсяиз странствия по иным мирам и – как всегда в таких случаях, злой, сраскалывающимся от боли затылком – крикнул своего лозоходца. Каттая тожеожидала честно заслуженная награда. У Шаркута была приготовлена для него нить очетырёх глиняных бусинах, каждая с хитроумной печатью на обожжённом боку. Почислу камней, найденных мальчиком для Сокровищницы. «Заполнишь эту нитьцеликом, – собирался сказать Каттаю распорядитель, – будет тебевольная…»

К изумлению, а потом и к некоторому испугу Шаркута,лозоходец не отозвался. Не примчался, как обычно, бегом, спрашивая, что будетугодно его милостивому господину. Надсмотрщики, разосланные на поиски, вернулисьни с чем. Каттая не сумели найти ни в отхожем месте неподалёку, ни у глубокогоколодца с подъёмником, за работой которого ему так нравилось наблюдать… Ни дажев забое, где махал киркой его клеймённый приятель-венн.

Каттай просто исчез.

Через несколько дней другой лозоходец, гораздо менеедаровитый, пришёл помолиться Белому Каменотёсу. И там, на могиле, увидел средисвященных даров резную серебряную серьгу. Тогда поняли, что вдогонкувосемнадцати рабам ушёл девятнадцатый. К оставленной им «ходачихе» так никто ине отважился притронуться.

«Дай мне руку, отец. Проводи меня…»

Псу снился сон.

Из беспредельного моря поднималась двуглавая гора, окутаннаяоблаками. В распадке между вершинами, там, где из-за близости к престолу Небесне смел расти даже мох, лежал, сверкая на солнце, маленький белоснежный ледник.Плечи горы окутывал изумрудный плащ хвойного леса, а ниже, в уютной долине,сбегающей к морю, стояли дворы. Длинные дома под тёплыми, низко нахлобученнымиземляными крышами, поросшими густой зелёной травой. И за каждым – розовые ибелые облака, непонятно каким чудом удерживаемые на тверди. Это цвели яблони. Ипчёлы хлопотливо гудели над ними, торопясь собрать медовый сок и пыльцу…

Венн из рода Серого Пса проснулся и понял, что увидел чужойсон. Сон, который никогда больше не приснится маленькому Аргиле… Некотороевремя Пёс лежал с открытыми глазами, хмурясь и разглядывая знакомые извивыслоёв на щербатом каменном потолке. Это бывает: только что лёг – и внезапнопробуждаешься, чувствуя себя так, будто полностью отдохнул. Пёс зналобманчивость подобного ощущения. Если поверить ему, позже расплатишьсяголовокружением и дрожью в ногах. А венну предстояло рубить твёрдый камень и забезногого халисунца Динарка, и – наполовину – за чернокожего Мхабра, то и делосгибавшегося в убийственных приступах кашля…