София почувствовала и еще что-то. Нечто, доступное лишь длительному и пристальному наблюдению, – настолько степенное и разреженное во времени, как нарастание мха на камне или обновление луны, что в каждый отдельно взятый момент казалось, что не происходит ничего. Но, начав растворяться в сигналах внешнего мира, девушка уже не могла не различать самый глубинный из них, самый замедленный – предназначенный не для ушей даже, а для каких-то потайных и, возможно, не вполне физических мембран.

Этим сигналом было биение исполинского драконьего сердца, дремлющего, но живого, камертоном отсчитывающего ход старения земли. Остров действительно был живым созданием, рожденным из огня и лавы задолго до нынешней измельчавшей эпохи, и то, что дракон спал, а не умер, наводило на мысль, что его час когда-то снова придет. И задуют раскаленные ветры, и обымется земля пламенем, и уцелеют только самые прилежные из огненных ведьм.

София зажмурила и без того закрытые глаза. Голова кружилась от огромности времени и пространства, начинавшихся сразу за пределами ее существа. А вернее, самые эти пределы то ли исчезли, то ли отодвинулись куда-то вдаль от ее мышц, кожи и даже волосков на коже. Границ не стало, расстояний не стало. Саския и Валерия стояли рядом, но это «рядом» не имело смысла, потому что обе девушки имели к Софии такое же отношение, как ее собственные плечи или руки, и втроем даже без помощи прикосновения они принадлежали друг другу больше, чем принадлежат друг другу любовники, что, слившись бедрами и ртами, стремятся преодолеть свою разделенность на два разных тела, несмотря на то что им никогда не достичь той степени страсти, любовного голода, что сольет два тела в одно. Тело вообще перестало играть роль в ощущении себя или других. Больше не было никакой себя и никаких других – была лишь непрерывность, простиравшаяся, похоже, на весь Шалавник и на всех, кто был в нем. А может, и еще далее.

Она почувствовала, как из-за сплошного грозового занавеса доносится медитативное безмолвие звезд, а волосы ее приподнялись на затылке, наэлектризованные еще не рожденной молнией. Только был ли это ее затылок? София очень хотела понять, был ли это ее затылок. Это стало прямо-таки навязчивым беспокойством. Пускай сейчас она и была растворена во всем, но не для того же она населяла свое тело предыдущие двадцать четыре года и заботилась о нем как могла, чтобы взять и вот так безоглядно покинуть его. И все же понятие тела оставалось довольно смутным, как у подростка, который запинается просто оттого, что не привык еще к длине собственных ног, или у человека, который недавно потерял руку и все еще периодически полагается на нее, ловя какую-нибудь падающую со стола банку. Ладно, ладно. В конце концов, едва ли с ее физической оболочкой что-то случится. Тело посажено на камень, никуда оно не денется. Худшее, что может произойти, – ну, упадет оно. Может, получит пару ссадин. Лишь бы не подавиться языком, пока София осваивается в своей безграничности.

Было страшно. Девушка обнаружила, что не является ни сердцем, ни даже какой-нибудь важной частью этого нового слитного мира и что ведьмы на пляже продолжают ее в той же мере, в какой она сама продолжает их. Но что тогда осталось от нее самой? Осталось ли что-нибудь? Тут Софию обожгла шальная мысль: уж не умерла ли она? Может быть, поэтому ее и не покидает ощущение, что ее в отдельности как бы нет?

Было очень страшно. Но именно страх принес утешение. Ведь если бы от Софии ничего не осталось, то и чувствовать страх было бы некому. А ей было страшно. Ей. И это ей принадлежали все эти мысли, это она испытывала смятение, это она сомневалась, что все еще существует. Она, недоведьма. София Верна. «Cogito, ergo sum!» – вспомнила девушка из лекций по философии. Ну вот, это уже кое-что. По крайней мере, ее сознание в каком-то виде сохранилось. Колдовство Шалавника наткнулось на что-то неустранимое в ней, что-то, не подлежащее дальнейшему распаду. И, возможно, в этот момент ее тело, связь с которым была, казалось, потеряна, сжало кулаки. Возможно, в стиснутой ладони хрустнул бокал, и осколки впились в кожу.

– София, они, похоже, что-то подмешали в вино, – притронулась Саския к ее руке, и София почувствовала это прикосновение кожей подруги.

Ощущение было пронзительным в своей новизне. Но телесные впечатления уже мало занимали девушку. Важнее, несравненно важнее было разобраться с положением, в котором оказался ее разум. Если не сделать этого сейчас, пока София еще помнит, кто она такая или, во всяком случае, кем была, то ее чувство себя так и могло остаться не более чем сгустком страха и сомнения. В этом была та же безотлагательность, которая необходима, когда пытаешься восстановить события сна: не сделаешь этого сразу же, едва проснувшись, – и целый мир навсегда улетучится, оставив лишь призрак послевкусия на губах.

Так что же она знала о себе? Что ее зовут София. Что она где-то учится, хотя и неясно чему, – но это скорее вопрос к университету, чем к ее зыбкой памяти, сохранившей лишь общую картинку: размашисто исписанная тетрадь; стрельчатые окна, через которые видно парк и соседнее крыло здания; уходящие вниз ряды амфитеатра в учебной аудитории; лектор за кафедрой, отряхивающий пальцы от мела.

Что еще она знала? Что уже полгода Клод-Валентин морочит ее, то устраивая романтические сюрпризы вроде ужина на крыше, который он приготовил своими красивыми руками, то объявляя, что ему нужно разобраться в своих чувствах и что он прежде обжигался – это речь уже не о готовке, а о его предыдущей связи с роковой третьекурсницей из Атлеции, приехавшей в Лэ по программе студенческого обмена. Разумеется, до секса с К.-В. у Софии так и не дошло, если не считать одного костюмированного вечера, когда властелин ее сердца, будучи нетрезв и возбужден, преждевременно разрешился ей на платье. На ней был наряд средневековой королевы, а К.-В. был каким-то чуть ли не свинопасом. В общем, не совладал с юбками, кринолином и прочей чертовщиной. Так София и осталась неоскверненной, разве что пришлось потратиться на химчистку.

Потом ей вспомнился другой праздник – Рождество в школе, ей не было еще и десяти лет. Мальчик по имени Гарольд Коэгвенция разбил елочную игрушку, которую они расписывали с папой вечером накануне. Разбил, как ей показалось, нарочно. А ближе к середине праздника у Гарольда открылся понос, да так, что случилось это у всех на глазах. Репутация Гарольда в этой школе была предопределена, и родителям мальчика пришлось перевести сына в другое учебное заведение. София помнила, как смеялись все ребята – тем сильнее, чем строже на них шикали взрослые. А громче всех смеялась она сама. Ей даже показалось тогда, что бесчестье Гарольда напрямую вызвано ее обидой. А сейчас она вдруг поняла, что именно так и было. С недоведьмами шутки плохи. Ребенком она могла колдовать так, как не могла потом, когда повзрослела. Наверное, это и называется «перестать верить в чудеса».

Она вспоминала дальше. Вот ее восьмой день рождения: папа взял ее на концерт их любимой группы «Подверженные крайностям». Тогда ей досталось самое лучшее место – у папы на плечах, откуда она могла подпевать: «Из бытаго2рдостей привел меня Напла2ху». Ни кто такой Наплаху, ни что за такие бытагордости, – она бы не смогла объяснить; впрочем, незнание в ту пору не доставляло ей неудобств. Нет нужды говорить, что и сами «Подверженные» не знали ответов на эти интересные вопросы, да и не задавались ими, а пели как ни в чем не бывало: «Избыток гордости привел меня на плаху», – словно в восемь лет люди уже обязаны знать все эти слова.