Потом ей привиделась мама. Смуглая женщина, большие ласковые глаза цвета кофе. Она обнимает Софию до хруста косточек, но чувствует, что этого мало. Слишком мало, чтобы передать, как сильно она любит дочь. От захлестывающей ее нежности мама кусает изо всех сил, до боли, тонкую девчоночью руку. Обе смеются и плачут.

Вот только… Это не ее рука. И не ее мама. Свою маму София не помнила. Но на фотографиях – другое лицо. Это не ее воспоминание.

А значит, так же, как она вспомнила чью-то маму, другие ведьмы сейчас вспоминали и Гарольда Коэгвенцию, и «Подверженных крайностям», и Клода-Валентина.

Страшно ей уже не было. Кто угодно мог быть теперь Софией, и она могла быть кем угодно. Стоило ли цепляться за что-то столь незначительное, как память одного человека, даже если этот человек – ты?

Она отпустила себя.

Она была всем.

Ей открылось все…

В третий год по окончании Мировой Резни охота на ведьм достигла невиданного размаха. Жаровни, железы, веревки, страппадо, «дочь дворника», «водные процедуры» и что там еще; и, наконец, костры. Свежих, перепуганных девочек брали из их семей, лишали белья и волос и бросали в смрадный застенок, где их насиловали тюремщики и где пальцы ног им глодали крысы. Можно спятить еще до допроса. Но вот приходят следователь, майор, секретарь, доктора медицины и богословия, священник. Прочесть над заблудшей душой молитву.

«Христианский мир плачет о тебе. Начнем с доброго дознания. Станешь ли отрицать, отроковица, что в 12 лет спозналась с дьяволом, которого называешь Милок, и давала сосать ему кровь из бедра и что через содействие сего Милка иссушила отдельные члены тех-то и тех-то особ? Сознаешься ли в том, что наведением чар лишила мужской силы Горация Бука, лавочника? Правда ли, что мазалась мазью из крови младенцев, вытяжек полыни и белены, через каковое ведьмовство перелетала по воздуху в сатанинскую синагогу, где князь тьмы в виде черного козла покрывал тебя, вводя свой ледяной орган в твое похотливое лоно? Предавались ли с тобой дьявольским пляскам сестры Шеридан? А позвать в свидетели Марту, прозванную Полоумной, и ее восьмилетнего сына! Было ли, добрые люди, чтобы сия отроковица предавалась колдовству, магии или ворожбе?»

– «Было! Было, господа, что энта девка обернулась навроде как собачкой или там кобылой и ускакала на небо, чтоб на луне с чертями хоровод водить».

– «Было, что мамку мою соломой рвало, – это тетя на нее третьего дня поглядела».

«Коллеги, требуется вразумление словами. Смотри, несчастная, на плети, на уголья, на тиски; твое тело будут рвать, жечь и разламывать, раз ты запираешься. Это дьявол не дает ей открыть душу навстречу спасению. Церковь скорбит о своей дщери. Не перейти ли тогда к дознанию с пристрастием?»

И вот твои нежные ножки, не знавшие никогда большей боли, чем от удара об ледяной каток, хрустят в деревянных силках. Ведьмина кровь бежит на грязный пол. Ты кричишь, родная, кажется, уже больше нельзя, а ведь в эти сутки и в следующие тебя еще подвесят одиннадцать раз на дыбе. И потом, спустя много дней и ночей, тебя вывезут в телеге на всеобщий обзор под пенье псалмов и глумление черни, и в базарный день люди с покупками придут посмотреть, как вокруг твоих изуродованных ног сложат костер. Может быть, в виде милости тебе передавят горло, прежде чем бойко примутся сухие дрова.

Они так долго истязали нас, пользуясь тем, что мы не всегда владели своей силой так, как сейчас. Начиная с Гарольда Коэгвенции и заканчивая последним палачом инквизиции, они только и делали, что причиняли нам боль, косные, тупые, жестокие существа. И это несмотря на все, что мы сделали для планеты, ведь мы – плоть от плоти земли. Не говоря уж о том, что это наша магия помогла человечеству расселиться так широко и совершенно оттеснить тех, кто жил здесь до нас. Стоило ли помогать этим садистам только из чувства биологического родства – при том, что по духу ведьмам гораздо ближе резидентские народы, да хоть те же эльфы?

Собственно, почему мы так милосердны к тем, кто даже не пытался это заслужить? Зачем еще будить дремлющую во мне силу, как не за тем, чтобы улучшить этот мир? И кому, как не мне решать, что для мира лучше? – ведь теперь мне открыто бесконечно больше, чем любому отдельному человеку. Мне не терпится опробовать возможности силы, пронизывающей меня. Не терпится испытать, как далеко простирается то, чем я стала.

Ха! Очень далеко!

В качестве ориентира в этом безграничье я выбираю ниточку боли, серебристой строчкой проходящую через ткань пространства. Боль оканчивается в красном полумраке заведения, известного лишь малому кругу лиц, где в одной из верхних комнат некая особа, сверкая от пота и блесток, размеренными ударами ремня доставляет наказание Клоду-Валентину, голому, связанному в униженной позе (я чувствую эти сладкие всплески страдания, расходящиеся по его коже). Клод-Валентин в последнее время был несносным, несносным мальчишкой, он вел себя недостойно, не по-мужски, и только здесь он может рассчитывать на возмездие, соразмерное его стыду. Только здесь душа его ликует в сознании того, что правосудие над ним свершилось и он снова чист перед товариществом людей.

Женщина прекратила порку. Монотонный физический труд утомил ее – хотя для своих сорока трех лет она в прекрасной форме. Она развязывает К.-В. и позволяет ему засвидетельствовать благодарность. Это начинается с целования ног. Потом его признательность крепнет, твердеет. Меж гражданских восторгов зреет предвкушение будущего экстаза. Клод-Валентин слепнет, все застилает горячая пелена, и только кожа остается зрячей (обоюдное влечение этих двоих захлестывает и меня).

Хватит! Я больше не хочу ничего чувствовать и знать, мне тошно, уберите, я этого не вынесу, ну пожалуйста, но голодная распаленная плоть продолжает смыкаться и чавкать, смыкаться и чавкать. Выхода нет. Нельзя выбежать из этой комнаты, как нельзя сбежать от зубной боли, ведь это происходит со мной, принадлежит мне, составляет меня так же, как первый иней на горных лугах, как деревья и лошади, китобойные суда, кладбища, пачки сигарет, налоговая полиция, ночные кинотеатры, заливы, стройка стадиона в Дельта Фес, инфляция, мертвая галка на обочине, запах из пекарни, чернила на пальцах, детские крики, вулкан Гнева Господня в национальном парке Корсо, газетные киоски, болтовня на кухне – милый, протри, пожалуйста, бокалы – почему бы тебе самой это не сделать, милая, ведь это твои гости, не так ли, – остается только терпеть это, сживаться с этим и в конце концов принять.

Бедный Клод-Валентин! Ты не виноват, что ровесницы тебя не привлекают, кажутся тебе бестолковыми пигалицами с низменными и дешевыми желаниями. Совсем другое дело – госпожа Мунафо, подруга твоей матери. Ты навсегда запомнил ее сладковатое дыхание, перемешанное с запахом губной помады и бурбона. Навсегда запомнил полоску мягкой плоти, подсмотренной тобой, когда она оправляла чулки. Да, все началось с госпожи Мунафо. «Ты особенный мальчик, Клод-Валентин», – сказала она однажды, приглашая тебя войти и запуская пальцы в твои густые волосы. Она говорила тебе, что делать, и ты никогда в жизни не чувствовал себя счастливее. Ты рассчитывал служить ей вечно, но со временем это раскрылось, и твои родители упекли тебя в закрытую школу. Все, что тебе осталось от нее, – это коллекция довоенных открыток, которую ты до сих пор пересматриваешь вечерами, пренебрегая культурными мероприятиями твоих друзей, сидящих в чьей-нибудь машине, в которой они пьют пиво под громкую музыку.