– Тяжелая, – усмехнулась Окльо.

Ее спутникам было не до смеха. Ее непочтительное поведение казалось им почти кощунством. Оторонко был готов наказать эту строптивую девку, как сделал бы на его месте любой солдат империи, но, взглянув на Чинчу, он понял, что эта странная женщина имеет какое-то внутреннее право вот так, панибратски, вести себя с государственными символами.

Чинча смотрел на священное оружие. Это была самая важная вещь в империи и, одновременно, самая прекрасная. Так думал архитектор. Ее очертания давали полное и однозначное представление о совершенстве Вселенной, в которой появилась империя. Тонкая и длинная рукоятка чуть расширялась в сечении поближе к массивному шару с шипами пирамидальной формы. А на ней были изображены миниатюры, рассказывавшие о первых днях страны, возникшей вокруг небольшой крепости в горах. Чинча мог разглядеть портреты Манко Капака и Мамы Окльо, первой царской семьи новой империи, и других королей, еще не научившихся побеждать соседей. И только на зубчатом шаре – это молодой архитектор знал хорошо, потому что не в первый раз он разглядывал священный предмет – был изображен первый по-настоящему Великий Инка, господин и повелитель по имени Пачакутек, создатель, воин, певец и строитель. Так в истории долгое и трудное время посредственностей заканчивается триумфом и величием настоящего лидера. Именно такой, как он, может превратить часка-чуки, оружие, которым убивают, в апикайкипу, ключ от знаний, шифр, открывающий тайны узелкового письма. Правда, какой ему, Чинче, прок от ключа, если он не умеет им пользоваться? Зато ключом владеет эта девушка. А она, вместо почтительного раболепия, которое должен был выказывать по отношению к символам власти любой, кто не принадлежал к царскому роду, как-то слишком обыденно взяла в руки этот, без сомнения, священный предмет. Что это, как не святотатство? Потому-то и вспылил горячий воин Оторонко, сбежавший из войска своего государства для того, чтобы его спасти. О, как он кричал и рычал, этот пожиратель одиноких ягуаров, какие слова произносил вслух! Словарный запас воина весьма удивил Чинчу, таких сложных оборотов речи в его горной общине не использовали. Причем, все крепкие выражения строились на основе нескольких базовых слов, имевших отношение к сфере приятных и тайных моментов супружества. Но девушка не была ничьей супругой. А Чинча, заслушиваясь хамских трелей Оторонко, слишком поздно вспомнил, что хотя спутница и не жена ему вовсе, но вполне может стать таковой. А значит, именно он, Чинча, должен заткнуть ему рот.

Но пока он думал об этом, девушка едва уловимым, коротким движением развернулась в сторону яростного дезертира. Тяжеленная булава мелькнула, как молния, золотые рисунки ударились о гневный оскал зубов, нарушив ровный верхний ряд. Оторонко потерял дар речи, а вместе с ним и дар ругаться. Он рухнул, как срубленное дерево.

– Ты убила его! – воскликнул Чинча.

– Нет, – спокойно ответила девушка, – только слегка отключила. Нужно думать, какие слова из себя выпускаешь и в чью сторону унесет их ветер.

И, мило улыбнувшись, она села на камень, чтобы читать важное послание. Любое ее движение разогревало в архитекторе и страх, и желание.

Она перебирала узлы и разглядывала рисунки. Посчитав их определенным образом, Окльо указательным пальцем водила по миниатюрам. Ее губы помогали рукам считать длину и ширину палицы, то отступая от края, то двигаясь к геометрическому центру, то блуждая по поверхности шара, украшавшему вершину часка-чуки. Чинча, наблюдая за ней, заметил определенные закономерности в орнаменте, покрывавшем булаву, ведь рисунки тоже были связаны не только смыслом, но и орнаментом. Он обрамлял каждую миниатюру, от самого начала и до самого конца. А на границе между рисунками Чинча рассмотрел узелки. Золотое плетение точь-в-точь повторяло стиль узелков кипу. И как это он сразу не рассмотрел их в тот день, когда Вильяк Ума назначил его хранителем секретной булавы? Впрочем, архитектор признавал, что это отчасти помешал ему сделать очень сильный страх, совершенно не знакомый этой женщине – страх перед верховной властью.

Она читала кипу, сверяясь по рисункам апикайкипу? Или, быть может, наматывала цветные нити на универсальную историю, размазанную по поверхности маканы? Как ни назови этот странный процесс чтения, он имел определенный смысл и внутренний порядок. Чинча не знал его. Ну и что? Он был простолюдином по крови, а значит, чтение тайнописи для него было запрещенным знанием. Но ведь запретный плод всегда сладок! И сладкими были губы Окльо – он узнал это, переступив однажды через барьер крови и сословия. Теперь ему постоянно хотелось пробовать ее губы: и тогда, когда они молчат, и тогда, когда с них слетают слова.

Слова, которые она произносила сейчас, были особенно важными. Она умела читать кипу, причем, настолько, насколько глубоко неизвестный шифровальщик прятал полученное знание. Окльо читала узелки так хорошо, что сама не замечала, как информация превращается в знание. Она уже забыла, вернее, не думала о том, что узелковое письмо скрывает три уровня информации. Об этом узнавал на первом занятии по чтению кипу каждый, кого готовили к профессии кипукамайока. Любой кипукамайок – и чтец, и бухгалтер, и курьер в одном лице – мог прочесть знание первого уровня, то есть базовую информацию. Ему были доступны цифры, факты и расстояния. Второй уровень любого сообщения являлся синтаксическим кодом. Третий, расшифровать который было сложнее всего, формировал образы, эмоции, придавал силу повествованию и превращал разноцветные веревочки в настоящую литературу, красивую и мощную. Человек, способный расшифровать этот уровень, мог, помимо всего прочего, читать между строк. Или, как говорили в Тавантинсуйу, между узелков. Взяв в руки связку разноцветных веревок, можно было испытать невероятное удовольствие от понимания смысла узелковой книги. Правда, такое наслаждение было доступно немногим в Тавантинсуйу. И эти немногие составляли элиту могучей империи. Простолюдины, работавшие на императора, даже и представить не могли, насколько полной и богатой на удовольствия была жизнь элиты, умело и методично объяснявшей подданным, что праздность и лень это преступление. Знания приносили радость, но раздавались маленькими порциями. И только самым верным людям.

Чем дольше читала послание Окльо, тем серьезнее становилось ее лицо. У нее были не столь широкие скулы, как у ее соотечественниц, а глаза имели скорее миндалевидную, чем раскосую форму. Возможно, поэтому любая эмоция – и радость, и печаль, и гнев – хорошо читалась на ее лице. А ее глаза иногда могли сказать Чинче больше, чем связки кипу, которые она сейчас держала в руке. Когда Окльо оторвала их от веревок и узелков, Чинча увидел в этих глазах гнев. Две молнии холодно сверкнули, посулив опасные перспективы тем, в кого они были направлены. Чинча отдал бы многое, чтобы во что бы то ни было оставаться другом этой женщины, но ни за что бы не захотел стать ее врагом, заглянув однажды в эти опасные глаза.

– Что там, Окльо? – спросил он, преисполненный трепета и любопытства. – Всему конец?

– Это хуже, чем конец. Пожиратели человечины договорились с пришельцами. Они знают, что такое Пайкикин. И они отведут туда чужеземцев. У нас не останется ни малейшего шанса на восстановление страны. Они отдадут им все, чем жили мы. В обмен на право выжить.