– Как в Пушкине?! Это под Москвой? А телеграмма из Ялты?

– Какая там, к черту, Ялта! Напоил пушкинского телеграфиста,и начали оба безобразничать, в том числе посылать телеграммы с пометкой «Ялта».

– Ага... Ага... Ну ладно, ладно... – не проговорил, а как быпропел Римский. Глаза его засветились желтеньким светом. В голове сложиласьпраздничная картина снятия Степы с работы. Освобождение! Долгожданноеосвобождение финдиректора от этого бедствия в лице Лиходеева! А может СтепанБогданович добьется чего-нибудь и похуже снятия... – Подробности! – сказалРимский, стукнув пресс-папье по столу.

И Варенуха начал рассказывать подробности. Лишь только онявился туда, куда был отправлен финдиректором, его немедленно приняли ивыслушали внимательнейшим образом. Никто, конечно, и мысли не допустил о том,что Степа может быть в Ялте. Все сейчас же согласились с предположениемВаренухи, что Лиходеев, конечно, в пушкинской «Ялте».

– Где же он сейчас? – перебил администратора взволнованныйфиндиректор.

– Ну, где ж ему быть, – ответил, криво ухмыльнувшись,администратор, – натурально, в вытрезвителе.

– Ну, ну! Ай, спасибо!

А Варенуха продолжал свое повествование. И чем больше онповествовал, тем ярче перед финдиректором разворачивалась длиннейшая цепьЛиходеевских хамств и безобразий, и всякое последующее звено в этой цепи былохуже предыдущего. Чего стоила хотя бы пьяная пляска в обнимку с телеграфистомна лужайке перед пушкинским телеграфом под звуки какой-то праздношатающейсягармоники! Гонка за какими-то гражданками, визжащими от ужаса! Попыткаподраться с буфетчиком в самой «Ялте»! Разбрасывание зеленого лука по полу тойже «Ялты». Разбитие восьми бутылок белого сухого «Ай-Даниля». Поломка счетчикау шофера такси, не пожелавшего подать Степе машину. Угроза арестовать граждан,пытавшихся прекратить Степины паскудства. Словом, темный ужас.

Степа был широко известен в театральных кругах Москвы, и всезнали, что человек этот – не подарочек. Но все-таки то, что рассказываладминистратор про него, даже и для Степы было чересчур. Да, чересчур. Дажеочень чересчур...

Колючие глаза Римского через стол врезались в лицоадминистратора, и чем дальше тот говорил, тем мрачнее становились эти глаза.Чем жизненнее и красочнее становились те гнусные подробности, которыми уснащалсвою повесть администратор... тем менее верил рассказчику финдиректор. Когда жеВаренуха сообщил, что Степа распоясался до того, что пытался оказатьсопротивление тем, кто приехал за ним, чтобы вернуть его в Москву, финдиректоруже твердо знал, что все, что рассказывает ему вернувшийся в полночьадминистратор, все – ложь! Ложь от первого до последнего слова.

Варенуха не ездил в Пушкино, и самого Степы в Пушкине тожене было. Не было пьяного телеграфиста, не было разбитого стекла в трактире,Степу не вязали веревками... – ничего этого не было.

Лишь только финдиректор утвердился в мысли, чтоадминистратор ему лжет, страх пополз по его телу, начиная с ног, и дваждыопять-таки почудилось финдиректору, что потянуло по полу гнилой малярийнойсыростью. Ни на мгновение не сводя глаз с администратора, как-то страннокорчившегося в кресле, все время стремящегося не выходить из-под голубой тенинастольной лампы, как-то удивительно прикрывавшегося якобы от мешающего емусвета лампочки газетой, – финдиректор думал только об одном, что же значит всеэто? Зачем так нагло лжет ему в пустынном и молчащем здании слишком поздно вернувшийсяк нему администратор? И сознание опасности, неизвестной, но грозной опасности,начало томить душу финдиректора. Делая вид, что не замечает увертокадминистратора и фокусов его с газетой, финдиректор рассматривал его лицо,почти уже не слушая того, что плел Варенуха. Было кое-что, что представлялосьеще более необъяснимым, чем неизвестно зачем выдуманный клеветнический рассказо похождениях в Пушкине, и это что-то было изменением во внешности и в манерахадминистратора.

Как тот ни натягивал утиный козырек кепки на глаза, чтобыбросить тень на лицо, как ни вертел газетным листом, – финдиректору удалосьрассмотреть громадный синяк с правой стороны лица у самого носа. Кроме того,полнокровный обычно администратор был теперь бледен меловой нездоровоюбледностью, а на шее у него в душную ночь зачем-то было наверчено старенькоеполосатое кашне. Если же к этому прибавить появившуюся у администратора завремя его отсутствия отвратительную манеру присасывать и причмокивать, резкоеизменение голоса, ставшего глухим и грубым, вороватость и трусливость в глазах,– можно было смело сказать, что Иван Савельевич Варенуха стал неузнаваем.

Что-то еще жгуче беспокоило финдиректора, но что именно, онне мог понять, как ни напрягал воспаленный мозг, сколько ни всматривался вВаренуху. Одно он мог утверждать, что было что-то невиданное, неестественное вэтом соединении администратора с хорошо знакомым креслом.

– Ну, одолели наконец, погрузили в машину, – гудел Варенуха,выглядывая из-за листа и ладонью прикрывая синяк.

Римский вдруг протянул руку и как бы машинально ладонью, вто же время поигрывая пальцами по столу, нажал пуговку электрического звонка иобмер.

В пустом здании непременно был бы слышен резкий сигнал. Носигнала не последовало, и пуговка безжизненно погрузилась в доску стола.Пуговка была мертва, звонок испорчен.

Хитрость финдиректора не ускользнула от Варенухи, которыйспросил, передернувшись, причем в глазах его мелькнул явно злобный огонь:

– Ты чего звонишь?

– Машинально, – глухо ответил финдиректор, отдернул руку и,в свою очередь, нетвердым голосом спросил: – Что это у тебя на лице?

– Машину занесло, ударился об ручку двери, – ответилВаренуха, отводя глаза.

«Лжет!» – воскликнул мысленно финдиректор. И тут вдруг егоглаза округлились и стали совершенно безумными, и он уставился в спинку кресла.

Сзади кресла, на полу, лежали две перекрещенные тени, однапогуще и почернее, другая слабая и серая. Отчетливо была видна на полу теневаяспинка кресла и его заостренные ножки, но над спинкою на полу не было теневойголовы Варенухи, равно как под ножками не было ног администратора.

«Он не отбрасывает тени!» – отчаянно мысленно вскричалРимский. Его ударила дрожь.

Варенуха воровато оглянулся, следуя безумному взоруРимского, за спинку кресла и понял, что он открыт.

Он поднялся с кресла (то же сделал и финдиректор) и отступилот стола на шаг, сжимая в руках портфель.