Так и случилось, что Нарсисо, никогда не выходивший из дома без шляпы, чистого носового платка и стрелок на брюках, взял в жены свою кузину Соледад Рейес, принцессу кухонного королевства.

Эксалтасион Хенестроса, она подобна Нохуичане, богине рыб, другой такой не сыскать на всем Теуантепекском перешейке. Золотой зуб с вырезанной звездой на нем, глаза темные и живые, словно пупок штормового mar[282], глаза слегка раскосые, повторяющие форму глаз рыб. Широкое блестящее лицо. Две золотые монетки, свисающие подобно каплям воды, с раковин ушей. Пурпурная юбка. Руки в боки. Плетеный пояс. Коричневые босые ноги. Большие обнаженные, волнующиеся, как море, груди. Ожерелье из позвонков рыб. И бушующее море волос, прикрытых чистой белой накидкой в caracol [283]полоску, стянутых в хвост, как у пирата.

Женщина из женщин. Большая и блистательная, как судно под парусами. Чувственная. Грациозная. Элегантная, Голос, ronco[284] как море, голос как сок лимона. Юбка повязана так, что видна безымянная аллея – тело между выпуклостью живота и костью бедра. Женщина с гладкими руками и гладкими бедрами. Талия шириной с дерево туле, под которым, как рассказывают, спал Кортес. Роскошные густые волосы «там внизу», что на перешейке считалось признаком необузданности.

Она продавала корзины креветок, свежие черепашьи яйца, вяленую рыбу, iguanas[285] и вышитые скатерти. А взамен покупала зерно, хлеб, шоколад, фрукты и куриные яйца. А поскольку торговкой она была хорошей и знала, как важно привлечь к себе внимание, то связывала живых iguanas за хвосты и пристраивала себе на голову, словно это у нее такая прическа. В таком вот виде она шла по дороге в Теуантепек, и такой ее впервые увидел Нарсисо Рейес – ослепительную в сезон дождей, с короной из iguanas на голове и зонтом из листьев бананового дерева, – хотя она его не видела.

– Эта женщина, ну та, что в шляпе из iguanos, – сказал он одному работнику, – спроси ее, откуда она. – И ответ на этот вопрос был таков: из Сан-Матео-дель-Мар-Виво, Сан-Матео Живого Моря.

Сан-Матео. В то время дороги в Сан-Матео-дель-Мар не было. Добраться туда можно было только на воловьей повозке, на лошади или пешком. Но поскольку Соледад, будучи окружена горами, испытывала сильную тошноту из-за неродившегося еще Иносенсио, она осталась в Оахаке. В Оахаке, вокруг которой вздымались зеленые горы, подобные морским волнам, и у нее кружилась голова при попытке хотя бы выйти из дома.

Вот почему Нарсисо Рейес в сезон дождей 1922 года оказался на перешейке Теуантепек без Соледад. Небо, синее, как счастье, становилось после обеда оловянным, а воздух тяжелым, словно рука Бога давила на легкие. «Ты иди, – сказала Соледад, пыхтя и потея как perra[286]. – Мне лучше остаться здесь». Все это время давали о себе знать вены на ее ногах.

Убежищем ей послужила комната на zócalo, что Нарсисо отыскал для нее в колониальном здании, где некогда был женский монастырь, а теперь вот пансион. Комната располагалась поверх лавки, где продавали попкорн, конфеты, желе и свежие фруктовые напитки – horchata, chía, tamarindo, piña, jamaica[287]. «Здесь тебе не будет одиноко. Достаточно просто выйти на балкон, – наставлял ее он, – и ты окажешься лицом к лицу со всем миром, способным развлечь тебя».

Но по уик-эндам Соледад сильно доставали шумные школьники. «Проваливайте к чертям собачьим, вы, changos». А хуже всего были любовники, лапавшие друг друга, безразличные ко всему человечеству, неприлично счастливые. Она поливала их сверху водой из умывальника. «Попробовали бы вы так себя вести перед домом своей матери, бесстыжие сыновья». Она с отвращением смотрела, как вдова, одетая в черное, идет в церковь и выходит из нее, покачивая своим коровьем задом. «Грязная королева-мать богини шлюх». Ей хотелось вскипятить целую лохань воды, чтобы окатить их всех и очистить от них беспокойное море своей жизни.

¡Virgen Purísima! Во все часы ее донимали свисток торговца кукурузой, торговец неспелыми бананами, ¡Exquisitos camotes[288]! торговца сладкой картошкой, торговец ixtle[289], рекламирующий веревки, и гамаки, и petates[290] всех размеров и любого качества, приступавшие к работе на заре подметальщики улиц, то, как их швабры скребли по плиткам площадей, женщина с голосом, как у вороны, вопившая ¡Aquí hay atoleeee[291]! продавец сомбреро, тащивший на себе весь свой товар, пронзительный визг, издаваемый приспособлением для точки ножей, слепой нищий, умолявший Bendita caridad[292]. Все эти бессердечные исчадия ада.

Ей было нехорошо. Ее рвало всем, что она умудрялась проглотить, в том числе и слюной. По ночам ее бил озноб, сменявшийся жаром, язык был сухим, а кости болели так, будто на нее уселся изрядный толстяк. Домовладелица заявила, что это dengue[293] из-за дурного поветрия или же из-за того, что она съела что-то горячее, хотя следовало съесть что-то холодное. Или наоборот, она не запомнила. И все это на фоне непрекращающейся тошноты. Соледад не могла выносить ни идущий снизу сладкий запах попкорна, ни еще более сладкий аромат гардений, доносящийся с другой стороны zócalo. Девушка, подметавшая комнаты, но вечно забывавшая подмести под кроватью, принесла ей букетик мальвы с лепестками столь прозрачными, что они казались… ну, они казались… Матерь Божья! Они были цвета возбужденного пениса, но с грубыми волосками посередине, какие растут у мужчин в ушах и ноздрях или на лапках мух. В своем бредовом состоянии она швырнула букет на другой конец комнаты вместе с вазой.