Это время было насквозь националистическим, и Нарсисо подхватил патриотическую горячку нации. Он помнил уроки истории, преподанные ему в детстве. Оахака была расположена в тех местах, где последние укрепления сапотекских и миштекских правителей некогда успешно противостояли испанским завоевателям, благодаря как свирепости защитников, так и особенностям здешней местности с ее холодными высокими горами с жарким перешейком, поросшим джунглями.

Тогда в этом штате не было никаких магистралей, а одни лишь грунтовые дороги, с трудом преодолеваемые местными жителями. И что еще более затрудняло дело, так это ландшафт Оахаки, изобилующий тропическими каньонами, реками и горами. Рассказывают, что когда король Испании попросил Кортеса описать эту территорию, тот смял листок бумаги и бросил его на стол со словами: «Что-то вроде этого, Ваше Величество. Что-то вроде этого».

Точно так же изобиловали каньонами, долинами и горами нервы Регины. Теперь, когда Нарсисо был дома, ее чувства пребывали в полном беспорядке. Что толку, если любовь ее жизни рядом с ней, раз сыну снова предстоит уехать? Ее опять начали мучить мигрени, равно как и тень горя – ярость. А ярость, в отличие от горя, должна быть нацелена на что-то определенное. И этой целью чаще всего оказывалась Соледад. Кулак, деревянная ложка, грубое слово – все это без промедления обрушивалось на бедную девушку.

Просто удивительно, насколько мексиканские сыновья слепы к недостаткам своих матерей. Докучливая, скандальная, властная, обладающая тяжелым характером мать видится исключительно матерью, обожающей своего ребенка, а не той женщиной, которой является на самом деле – несчастной и одинокой. И потому, хотя Регина и превратила жизнь Соледад в ад, Нарсисо воспринимал ее как образец абсолютной преданности. Она была плаксивой и злой, запиралась в комнате и отказывалась от еды. Ее мальчик был дома, но его вновь забирали у нее. Это было несправедливо. И она то и дело приходила в ярость, а затем разражалась слезами. Ах, посмотрите только, как она любит меня, думал Нарсисо, и разве можно винить ее в этом?

Регина решила организовать в его честь изысканный прощальный ужин, дабы продемонстрировать всем, как сильно она любит своего мальчика. Ей нашлось чем заняться, и хотя обязанности Соледад удвоились, бить ее по крайней мере стали меньше.

В теле Соледад уже произошли некоторые изменения. Она часто потягивалась, словно домашняя кошка, и потирала поясницу, а когда задумывалась, то, сама того не замечая, поглаживала живот. Тело разговаривало на своем языке и сказало столько, сколько нужно, но не более того. Один сеньор Элеутерио имел время на то, чтобы прислушиваться к нему. Подобно ему, Соледад была печальным, испуганным созданием, к которому все привыкли настолько, что в упор не видели. И в первую очередь это касалось его жены, до такой степени поглощенной подготовкой к прощальному ужину, что она была равнодушна ко всему остальному.

Тем вечером, когда состоялся этот ужин, стол сервировали сокровищами, сравнимыми с награбленным Кортесом, – на нем были полные цветов фарфоровые вазы, кружевные скатерти ручной работы, серебряные подсвечники, хрусталь, изделия из севрского фарфора с позолоченными ободками и льняные салфетки с монограммой S, выполненной в стиле рококо. И все это взяли из запасов Регины.

Был составлен почетный список гостей из всех кто ни попадя. В нем числились родственники и важные знакомые Регины. Она больше хотела поразить их, чем людей, близких Нарсисо. На самом-то деле многие из них едва знали виновника торжества. Но это не стало препятствием для их присутствия на мексиканском пиру.

И что это был за пир! Были приготовлены все самые любимые блюда Нарсисо. Всяческая солонина, сладкие tamales и острые tamales; жареный свиной окорок; фаршированные chiles; супы-пюре; chorizo и сыр; жареная рыба и жареная говядина; свежее ceviche[275] и окунь по-веракрусски; рис в цветах мексиканского флага; salsas[276] разных цветов и вкуса; и многие напитки – пунш, вино, пиво, tequila[277]. В течение всего празднества девушка Соледад ставила на стол и убирала тарелки, жалкое создание с лицом, ставшим еще печальнее в сложившейся ситуации. Никто не обращал на нее внимания, кроме Элеутерио, наблюдавшего за тем, как она таскает подносы с едой туда-сюда.

Соледад подавала на стол последнее блюдо, когда он решил, что с него достаточно. Только Соледад поставила перед ним миску с capirotada[278] и направилась к следующему гостю, как он что-то там замычал и притянул ее обратно к себе. Элеутерио медленно поднялся со стула. Соледад решила было, что он устал и просит ее помощи, чтобы встать. Гости болтали, и смеялись, и не обращали на него никакого внимания, как и в течение всего вечера, но только до тех пор, пока он не поднял свою трость и с силой не обрушил ее на дорогие столовые приборы Регины.

Хрусталь разлетелся вдребезги, вино пролилось на ковер. Как обезумевший, Элеутерио начал с серебра, разбил кофейные чашки, сокрушил чашу с пуншем, искромсал сногсшибательные цветочные композиции, с размаха вдарил по хрустальным подсвечникам, словно по piñatas. И не останавливался до тех пор, пока каждое блюдо, каждый бокал и каждая тарелка не оказались разбитыми, поврежденными или испорченными. А когда он наконец покончил с этим и женщины вокруг всхлипывали, а мужчины негодовали, то стоял седой, тяжело дышащий, и брызгающий слюной, и пускающий пену изо рта, пугая гостей, ожидавших от него нервного расстройства, эпилептического припадка, сердечного удара, всего чего угодно, только не этого…

Элеутерио заговорил. Все эти месяцы после его почти-что-смерти, не имея возможности для выхода наружу, в нем клокотали слова и бушевали эмоции. И теперь наконец он что-то да сказал:

– Мы не собаки! – сказал он прямо в лицо своему изумленному сыну Нарсисо. А затем вытащил из-под стола укрывшуюся там Соледад и поставил рядом с собой. – Мы не собаки!

И это стало не очень большим, но достаточным чудом, которое он никогда не смог воспроизвести. Бог даровал Элеутерио способность высказаться в самый решающий момент, или, возможно, Бог заговорил его устами. «Мы не собаки!» – сказал Бог.

До того самого момента Нарсисо будто не видел Соледад. Она выглядела до абсурда жалко и слегка дрожала, стоя рядом с Элеутерио, и у нее был круглый panza[279], да и вообще. И Нарсисо вновь обрел свое утраченное человеколюбие и понял, что отец говорил ему. Он был Рейесом, а Рейесы, хотя и много чего из себя представляли, определенно не были собаками! И когда ему напомнили об этом, Нарсисо Рейес исполнил свой долг джентльмена.

Будет неправдой сказать, что с тех пор все жили счастливо, потому что жизнь долга, а счастье коротко. Но церковные колокола звонили восторженно в утро свадьбы Соледад и Нарсисо, хотя это и был воображаемый звон, поскольку в годы после войны венчания были строго запрещены из-за антицерковной направленности новой Конституции. Так что давайте представим себе этот звон, представим mariachis и прекрасный прием по этому случаю, которого не было, потому что, по правде говоря, живот Соледад заставлял Регину испытывать стыд при взгляде на нее. Нет, та не была невесткой, какую она выбрала бы для своего сына, но ей пришлось принять чудодейственную речь мужа как волю Бога. Регина пообещала Деве Гваделупской исполнить все, что она прикажет, если только та будет хранить Нарсисо в безопасности во время войны. И вот он, в конце-то концов, целый и невредимый.