При этом второй стал подмигивать Чонкину, как бы говоря:убивали, мочили и тебя, суку, пришьем обязательно.

– У нас длинные руки, – сказал он как бы сам себе.

– Вас, – вел свою линию первый, – мы ни в чем не виним. Мызнаем, что вы честный советский воин, патриот. Вы на чужой территории оказалисьслучайно и мечтаете вернуться на родину. Так вот, Ваня, – перешел он напрочувствованный тон, – родина протягивает тебе руку.

– У нас длинные руки, – в третий раз пробормотал младший.

– Вот, Ваня, подпиши, – сказал старший и положил передЧонкиным лист бумаги с каким-то текстом.

– Это что такое? – насторожился Георгий Иванович.

– Заявление для прессы.

– Позвольте! – Георгий Иванович взял заявление, стал читать:– «Господа журналисты, как известно, я, Иван Васильевич Чонкин, гвардии рядовойпобедоносной Советской армии, в результате предательского поступка моегокомандира, бывшего полковника Опаликова, оказался в американской зоне оккупацииГермании, где различные враждебные Союзу ССР силы пытались склонить меня кизмене родине. Я должен со всей решительностью заявить, что усилия этих господсовершенно напрасны. Будучи беспартийным советским человеком, я тем не менееявляюсь патриотом своей страны, всем сердцем преданным нашим коммунистическимидеалам и лично товарищу Сталину. Вам, господа, воспитанным в системе иныхценностей, может быть, не понять моих чувств и моих поступков, но я возвращаюсьна родину».

– Угу, – заключил чтение Георгий Иванович, – сильнонаписано. И что ты, Ваня, по этому поводу скажешь?

Иван задумался. В этом месте, если дать возможность,задумается и читатель. Что мог ответить Чонкин в таких условиях? Покорносогласиться со своей участью и поехать из американского лагеря для перемещенныхлиц в советский для врагов народа? Нет, господа читатели, Чонкин, конечно,никогда не слыл крупным мыслителем, а в глазах некоторых людей и вовсе былчем-то вроде Иванушки-дурачка, но ведь и Иванушка-дурачок тоже был дурачкомтолько поначалу. А когда жизнь его чему-то учила, учился и кое-чего в жизнидостиг. Так и Чонкин. Выслушав предложение вернуться на родину, он глубокозадумался и попытался представить, а что такое для него родина, и перед егомысленным взором возникли лица старшины Пескова, капитана Миляги, лейтенанта Филиппова,полковника Добренького, прокурора Евпраксеина и прочих подобных должностныхлиц, и у всех у них были длинные руки, и эти руки тянулись к его горлу. Правда,и туманный образ Нюры проявился где-то на заднем плане. Но Нюра, как емупоказалось, руками, глазами и общим выражением лица делала знаки: не надо,Ваня, не соглашайся, не пустят тебя ко мне и житья не дадут.

Заметив, что Чонкин колеблется, Георгий Иванович сказал:

– Господа, я не могу принимать решения за господина Чонкина,потому что господин Чонкин – свободный человек и волен распоряжаться своейжизнью по своему усмотрению, но мне кажется, что вопрос серьезный и было бысправедливо дать господину Чонкину какое-то время на размышления.

– А зачем? – удивился старший из уговорщиков. – О чем тутдумать? Ваня, я тебе еще раз напоминаю: родина дает тебе шанс искупить своювину и честным трудом заслужить прощение и доверие нашего народа. Любойчеловек, у которого есть хоть капля совести и любви к родине, немедленновоспользовался бы этим предложением и полетел бы на крыльях, пополз бы набрюхе…

– У нас длинные руки, – напомнил младший.

– Ваня, – перебил гостя Георгий Иванович, – напоминаю тебе,что ты свободный человек и имеешь право поступить, как хочешь. Можешь ползатьна брюхе, а можешь, стоя на двух ногах, послать этих господ подальше.

– Подальше? – спросил Чонкин. – Это по матушке, что ли?

– Да хоть по матушке, хоть по батюшке, – подтвердил ГеоргийИванович, – а я заткну уши.

– Осторожней, Чонкин! – вдруг испугался и закричал старший.– Не вздумай грубить. Я – генерал.

– Ах, генерал! – пробормотал Чонкин. – Ах, генерал! – повторилон и вспомнил генерала, который с клочьями вырвал орден из его гимнастерки. –Ах, генерал! – повторил он в третий раз. И вдруг в нем возникло желание,совершенно неутолимое, сделать то, что ему подсказал Георгий Иванович.

– А пошел ты, генерал… – сказал Чонкин.

Георгий Иванович действительно, как обещал, заткнул уши,продолжения фразы не услышал и потому не мог быть свидетелем оскорблениясоветских парламентеров при исполнении ими служебных обязанностей. А когдаотвел пальцы от ушей, услышал уже другой разговор.

– Ну смотри, Чонкин, смотри, – сказал старший голосом,полным гнева и обиды. – Я с тобой говорил по-хорошему. Как старший товарищ, какотец говорил. Я тебя предупредил, в какую ты падаешь пропасть. Я думал, что тыненароком попал в трудное положение, и протянул тебе руку…

– У нас длинные руки, – не унимался младший.

– Но ты мою руку отверг. Значит, ты сознательно решилпродать родину, партию, лично товарища Сталина. И зачем? За что? Чем они тебясоблазнили? Жвачками? Кока-колой? Джином и тоником? Но это они сейчас с тобойцацкаются, а скоро, как только ты им не будешь нужен, потеряют к тебе интерес,выбросят на помойку. Ну хорошо, живи…

– До поры до времени, – уточнил младший.

– Но знай, что родина тебе твоего предательства не простит.

Генерал выглядел разочарованным и даже несчастным. Возможно,явившись сюда, он надеялся, что уговорит глупого солдата и тем самым заслужиткакое-нибудь поощрение в виде очередного ордена или разрешения вывезти народину что-нибудь из трофейных вещей. Чонкин лишил его этих надежд, и речь егодалась ему нелегко. Произнося ее, он вспотел и стал носовым платком вытиратьпухлые щеки и толстую шею.

– Вы все сказали? – вежливо осведомился Георгий Иванович. И,не дождавшись ответа, заключил: – Ну что ж, господа, аудиенция окончена.

– Но мы, – предупредил старший, – доложим нашему руководству,как наши так называемые союзники провоцируют наших военнослужащих на измену.

С этими словами он повернулся, и товарищ его повернулся, иони направились к дверям, почему-то громко топая. А младший у самых дверейобернулся и в очередной раз, впрочем, не очень уверенно, напомнил Чонкину продлинные руки.