Медленно текло время; однажды висящая в центре камеры яркая, режущая глаза и гудящая лампа звонко, со вспышкой взорвалась. Вслед за этим в камере наступила темнота. Сразу после того, как стало темно, перед глазами Доржи заплясала на какое-то время яркая тень лампы, и только потом наступила полная кромешная тьма, та тьма, которая успокаивает душу и сердце.

Напряжённое тело Доржи тоже расслабилось. Он решил, что хорошенько выспится. Но в голове продолжали роиться самые разные мысли. Доржи только теперь понял, что это резкий свет лампы не давал ему думать. Мало того, когда наступила темнота, мысли в его голове завертелись, как ветряная мельница.

В этом сегодняшнем мире непонятные и недоступные пониманию перемены происходили слишком быстро и в слишком большом количестве, и от этого его голова кружилась так, что даже происходящее перед его глазами он не очень-то понимал. То, что происходило в этом мире, было за пределами обыденного привычного понимания, и даже вне всех тех тайных знаний, которыми должен обладать тот, кто называет себя шаманом. Пользуясь драгоценной передышкой, когда лампа погасла, он понял для себя хотя бы этот факт и дальше уже не стал мучить себя бесполезными вопросами, а просто свернулся калачиком в углу стены и спокойно уснул.

Он и сам не знал, сколько времени так проспал; когда пришёл охранник заменить испорченную лампу, он всё ещё спал, но как только новая лампа шаркнула по камере своим пронизывающим светом, он тут же очнулся. Человек, смирившийся со своей судьбой, и ведёт себя по-другому. Он даже заискивающе улыбнулся охраннику.

Охранник, выходя из камеры, бросил:

– Что, упрямец, смягчился наконец?

Еды стали приносить больше, вместе с этим улучшился и аппетит. Когда он только попал сюда, он всё считал время, но под этой лампой, светившей и днём и ночью, вести учёт времени было невозможно. Сейчас, когда он отказался от размышлений, это было бессмысленно, время теперь для него не имело никакого значения.

3

Это был тысяча девятьсот шестьдесят седьмой год. Не имевший отца Гэла умер уже несколько лет тому назад.

То, что в начале этой истории снова упоминается подросток, чьё тело распалось после смерти, а душа нет, вовсе не имеет своей целью уже написанную историю о Счастливой деревне связать в одно с ещё не написанной и представить всё как летопись. Единственная причина та, что об этом большом пожаре, какого не было за всю предыдущую историю Счастливой деревни, самой первой возвестила оставленная Гэлой в мире людей его мать Сандан.

Этот всесокрушающий пожар пылал ровно тринадцать дней.

Гэла давно умер, его бездумная легкомысленная мать не выказывала по этому поводу особой печали.

Люди говорили: «Сандан, у тебя сын умер, что же у тебя ни одной слезинки из глаз не вытекло?»

И так обычно затуманенные глаза Сандан туманились ещё больше: «Нет-нет, Гэла ушёл в лес ловить зайцев…»

«Мой Гэла на горе, добывает еду лесным духам…»

Люди допытывались: «Как это живой, не умерший человек может водиться с лесными духами?»

Сандан не отвечала, только улыбалась глупой улыбкой, словно скрывала какую-то тайну.

Эта её улыбка и миловидное лицо по-прежнему привлекали мужчин Счастливой деревни. Иногда она сама по себе пела. Люди говорили: «Ну разве она человек? Ведьмы разве что так поют…»

У этой женщины все волосы были совершенно белые, с таким чарующим волшебным блеском, подобным пляшущему на поверхности воды лунному свету, который бывает на чёрных волосах только у юных девушек, отчего люди думали, что эти волосы непременно подвергались какому-нибудь особому таинственному уходу. Кожа её лица вечно оставалась прозрачно-белой, с разливающимся румянцем, глаза были как чистые, но тёмные глубокие омуты. Изношенная в лохмотья рубаха болталась на её гибком, как у змеи, теле, наводя на мысли о сказочных диковинных существах, мягких и скользких, что, по преданиям, живут в глубине горных озёр.

Как раз за Счастливой деревней, на полпути к вершине, в центре огромного плоского плато, окружённое сосновым лесом, действительно было одно такое глубокое озеро. Это озеро называлось Сэмоцо.

«Сэмо» – это дух, «цо» – озеро. Сэмоцо, стало быть, – Озеро духов.

Две экспедиции приезжали и по-разному говорили про это озеро. Одна сказала, что этот водоём образован ледником, в древние времена прорезавшим в теле горы глубокую рытвину. Другая говорила, что это дыра, сделанная упавшим с неба камнем.

Геологи только сказали то, что думали, они не ради озера сюда приезжали.

Это была эпоха, когда мир за пределами Счастливой деревни был готов сойти с ума из-за одного только слова. Конечно, такое слово не каждый мог сказать, оно должно было исходить из Пекина, из уст того человека, про которого говорили, что он может жить десять тысяч лет и даже больше, и поэтому Счастливая деревня должна вложить свою самую лучшую древесину в строительство Дворца Десяти Тысяч Лет, – только из его уст слово, как ветер, облетело бы все четыре моря.

А эти две экспедиции приезжали… Одна – посмотреть, сколько деревьев можно вырубить в горах, а другая – чтобы искать руду. Они просто рассуждали между делом, стоя на берегу озера, не более того, причём уже свернув и уложив свои рулетки для обмера деревьев и особые молотки для раскалывания скал и камней, а также всякие разные хитрые стёкла, через которые видно и то, что на земле сверху, и то, что под землёй.

Какие же они всё-таки образованные и знающие, эти люди с умными стёклышками в руках, просто уму непостижимо!

А сначала некоторые в Счастливой деревне беспокоились, не увидят ли эти люди в свои стёкла золотых диких уток озера Сэмоцо. Кажется, ничего они не увидели. Ну а напугались ли от стёклышек эти тайные сокровища, скрывающиеся в глубине озера, так этого никто, конечно же, не знал.

И вот наступил, собственно, тот день, с которого по-настоящему началась эта история.

Такой засушливой весны за всю историю Счастливой деревни никогда не было.

Весна в Счастливой деревне вообще-то должна была приходить так. Сначала ветер меняет направление; прилетающий с северо-запада ветер ослабляет свои жёсткие леденящие порывы; тёплый, мягкий, влажный юго-восточный ветер начинает дуть по распахнутой речной долине. Понукаемые день ото дня теплеющим ветром, тают сугробы снега, плавится крепкий лёд, всю зиму скованные морозом ручьи начинают петь ласкающие слух песни. Окоченевшие от мороза ветки деревьев, согреваемые солнечными лучами, становятся с каждым днём мягче и гибче, раскачиваются на ветру, словно взволнованные сердечным чувством