женщины. Земля тоже просыпается, понемногу напитывается влагой, понемногу размягчается, становится рыхлой, плуги переворачивают жирную землю, зёрна падают в неё из женских рук, потом несколько раз идёт мелкий дождик, и всходы посевов начинают тянуться из земли…

Но этой невиданно засушливой весной побеги хотя и высунулись чуть-чуть из земли, но с неба не упало ни капли дождя, в небе постоянно ярко сияло солнце, и у зелёных точечек росточков не было сил покрыть поля сплошным ковром. Когда поднимался ветер, он не играл зелёными волнами там, где были посевы, а, напротив, поднимал один за другим дымные столбы пыли.

Зелень не хотела расти, а дни летели своим чередом, как в те годы, когда всё шло как обычно.

После сева полагалось чинить изгороди. Поля, где сеяли, со стороны, обращённой к горам, были огорожены. В лесу очень много диких животных – надо, чтобы они не забирались на поля и не топтали посевы.

Когда чинили заборы, то и дело кто-нибудь прикладывал руку козырьком и смотрел вдаль на дорогу. Иногда этот вдаль смотрящий бормотал: «Доржи пора бы уже вернуться…»

В тот день кто-то как раз бормотал эти слова, поглядывая из-под руки вдаль в сторону устья реки, и увидел в той стороне высоко-высоко поднимающийся столб пыли. Пыль, словно толстая мощная колонна, росла, поднималась, а потом вдруг внезапно обвалилась, бурлящее дымное облако расползлось на полнеба. Только никто этого не видел.

Янцзинь встала, упершись одной рукой в слишком широкую для своего возраста талию, другой рукой сделала очень аккуратное движение, как бы стирая пот со лба, потом прокричала:

– Смотрите, машины едут!

Все громко захохотали. Дело в том, что толстушка Янцзинь специально выучила это движение – точно так же, как многие другие движения и позы. Она подражала тому, что видела на фото в газетах, подражала героям кинофильмов и даже рисованным персонажам на пропагандистских плакатах.

Янцзинь это было всё равно: не дожидаясь, пока утихнет смех, она уже мчалась к шоссе как на крыльях. Следом за ней поднимался сухой шлейф пыли. Следом вниз с горы побежали и другие, а так как весна была засушливая, образовалось ещё больше пыльных хвостов.

Мужчины, которые загружали берёзовые стволы в машины, ещё запомнили, что в тот день брёвна ложились на плечи легко, играючи; было так сухо, что вода из древесины почти вся вышла.

Как только машины подъехали, люди Счастливой деревни уже почти все собрались там. Всё было совершенно так же, как и раньше. Кто-то даже спросил водителя: «Ты Доржи не видел?»

В те времена водители были ещё более важные, чем кадровые работники коммуны, поэтому на такой вопрос он даже не удосужился ответить.

Со снежно-белыми волосами, с румянцем на нежном лице, Сандан тоже стояла в людской толпе. Что было не так, как всегда, так это как будто в этот момент над головами повеял лёгкий ветер, в котором не было привкуса пыли. Все разом подняли головы, но ничего не увидели. Небо было по-прежнему такое же голубое, с серенькой поволокой, в воздухе по-прежнему стоял вкус сухой пыли. Одна только Сандан тихонечко застонала, обмякла всем телом и повалилась на землю.

Некоторые бросились к ней, чтобы удержать среди людей, но она не приходила в себя.

Именно Янцзинь сбегала к ручью, набрала полный рот воды, бегом вернулась, брызнула ей на лицо, и тогда только Сандан медленно раскрыла глаза и сказала:

– Мой Гэла умер, душа моего Гэлы улетела…

Янцзинь закатила глаза и подняла лицо к небу:

– Ну наконец-то ты поняла!

Обращённые к небу глаза Сандан заметались:

– Слушайте! – сказала она.

Янцзинь сказала:

– Слушай, Сандан, ты наконец-то поняла, что Гэла ушёл, так поплачь!

Говоря это, она сама первая начала плакать. Эта девушка, как и её мать, любила подать себя, хотя в душе была неплохая, любила во всём ясность и чёткость, вот только голова у неё была очень… простая. Она стала трясти Сандан за плечо:

– Ты же поняла, ты ведь уже поняла, так поплачь!

Сандан решительно мотала головой, кусала губы, но не издавала ни звука. И ни слезинки не было у неё в глазах. Потом она ещё раз прислушалась, и на лице у неё появилась вроде как улыбка, но и не улыбка. Это выражение на её лице испугало Янцзинь, она повернулась к матери, Ацзинь, и сказала:

– Помоги мне.

– Чем ты ей можешь помочь?

– Я хочу помочь ей заплакать.

Ацзинь сказала:

– Вы все её презираете, никто не может помочь ей заплакать.

Сандан молча взглянула на Ацзинь, та выдержала её взгляд, сказала:

– Сандан, сама скажи, правду я говорю? – Сандан продолжала пристально смотреть в её глаза холодным немигающим взглядом.

В небе светило и грело солнце, но Ацзинь показалось, что кружащаяся в воздухе пыль замёрзла и застыла; она почувствовала, как в ней поднимается смутный страх. Но она была женщина с сильным, прямым характером, поэтому именно из-за этого ощущения страха она рассердилась.

Новое общество, народные коммуны, даже пусть сами ещё живём бедно и трудно, но всё же ведь бедняки стали хозяевами; сама она стала председателем ассоциации бедняков и беднейших середняков; те, у кого раньше были деньги, горбят теперь спину, как раньше бедняки, в нищете и отчаянии… Эта непонятная женщина, как все люди предполагают, тоже была из богатой семьи, какая-нибудь старшая или младшая барышня, а теперь так низко упала, так чего же ей, Ацзинь, бояться-то её?..

В итоге она снова сказала:

– Сандан, я с тобой говорю, ты почему не отвечаешь?

Сандан с усмешкой взглянула на неё:

– Мой Гэла правда ушёл?

– Тьфу! Ты смотри, это она у меня спрашивает! Я вот что тебе скажу, твой Гэла, этот бедный ребёнок, давно умер. Умер и ладно, что себя мучить-то?

– Так ли? – сказала Сандан.

– Так ли?! Да разве не так?

В красивых глазах Сандан, кажется, показались, наконец, слёзы; если бы слёзы её потекли, Ацзинь прижала бы эту несчастную женщину к своей груди, со всей душой стала бы её успокаивать. Но эта проклятая женщина подняла глаза к высокому небу с редкими облачками и снова стала внимательно к чему-то прислушиваться.

Губы её задрожали, затрепетали, но вылетело из её губ не горькое рыдание, а снова то же самое слово: «Слушайте…»

И в её голосе вдруг появился оттенок угрозы и упрёка, обвинения.

Ацзинь сказала:

– Правильно все говорят, ты сумасшедшая…

Глубокие, как озёра, тёмные глаза Сандан снова подёрнулись рябью насмешливой улыбки, она сказала:

– Услышали? Дикие золотые утки озера Сэмоцо улетели.

Сказала она это очень тихо, словно