ним в разлуке солнечный свет и дыхание земли понемногу наполняли его силой, и стоять было всё легче и легче.

Преступников одного за другим выводили наружу, заламывали руки за спину и туго связывали верёвками.

Связанных попарно заталкивали в кузов грузовика. На бортах кузова были наклеены ярко-красные транспаранты, только что написанные большие иероглифы ещё блестели невысохшей тушью. Доржи посчитал: всего было восемь грузовиков. На двух, головном и замыкающем, было полно вооружённых с головы до ног солдат и молодых ребят с красными повязками на рукавах – эти молодые тоже все были обвешаны оружием. На грузовиках с заключёнными были полицейские с красными повязками. Завели моторы. Грузовики ревели, выбрасывая удушливый дым, в котором совершенно утонули и шедшее от земли дыхание, и летевшие со всех сторон от гор ароматы весны.

Доржи втолкнули на второй грузовик с преступниками.

На первом грузовике с преступниками на спине у последних двух человек висела длинная доска. Доска Доржи была ещё больше и шире – разница была в том, что у Доржи эта тяжеленная доска висела на груди; железная проволока, на которой держалась эта вывеска, больно давила на шею и тянула его вниз.

Колонна с охраной двинулась по улице вдоль реки в сторону центра города. Он снова увидел красное море из транспарантов и знамён, которое видел в тот день, когда его привезли в уездный центр. Движущееся, бурлящее, плещущее возмущением с примесью сумасшедшей радости, беснующееся в радостном гневе море красного цвета. Он много раз бывал в уездном центре, но никогда раньше не видел такого скопления людей на улицах, никогда не видел, чтобы столько людей одновременно были в таком сильном возбуждении; как будто все разом напились пьяными. Это было похоже на дурной сон, но это была самая что ни есть живая реальность.

На всех столбах вдоль дороги висели громкоговорители. Они кричали одним голосом: «Да здравствует Великая пролетарская культурная революция! Великой пролетарской культурной революции – десять тысяч лет!» С той стороны дороги звук запаздывал из-за расстояния, получался, говоря научным языком, эффект эха, в ушах отдавалось: «Лет! Лет! Лет! Лет! Лет!»

Там, где громкоговорители кончались, уже огромная людская толпа тёмно-синего цвета отвечала эхом: «…тысяч лет – лет – лет – лет!»

На площади людей было ещё больше – море людей, горы людей; к размахивающим знамёнам добавились ещё оглушающие звуки гонгов; все, похоже, отмечали какой-то огромный праздник. Преступников вытолкали на сцену. Наверху были люди, выкрикивавшие звонкими голосами какие-то призывы, выбрасывая каждый раз вверх руку; внизу тут же с шелестом вскидывался лес рук в красных повязках; лозунги выкрикивались так громко, что кричавшие их скорее всего сами не понимали, что такое они выкрикивают.

Они ещё запели какую-то очень возбуждённую, очень гневную песню.

Потом началось оглашение приговоров. Доржи не очень-то понимал китайский, но разобрал отдельные очень серьёзные слова: контрреволюция, подрывная деятельность, долой, уничтожить, смертная казнь.

Услыхав два слова – «смертная казнь», – толпа внизу взорвалась радостными криками, зашумела, заколыхалась, словно вершины леса под порывами ветра. Он увидел, как у преступника рядом с ним подкосились ноги, и он упал без сознания. У него тоже ноги стали ватные, но державшие его по бокам двое напряглись и не дали ему упасть. На площади стоял невообразимый шум, он не мог разобрать, кого приговорили к смертной казни, кого к бессрочному заключению, кому дали срок.

В голове у него была уже совершенная пустота, но он всё же пошевелил пересохшими губами, обращаясь к державшему его человеку:

– Меня тоже казнят?

– Вас всех надо казнить, проклятые контрреволюционеры!

В это время внизу стройно запели. Под звуки пения преступников затолкали обратно на грузовики. На этот раз громкоговорители вдоль дороги молчали. С нескольких джипов, присоединившихся к колонне, пронзительно неслись сирены. Колонна поехала не обратно к тюрьме, а прочь от города.

Доржи подумал, что их и правда везут расстреливать. Колонна выехала из уездного центра, долго тряслась по горной дороге, приехала в какой-то посёлок и там остановилась; тут же вокруг собрались люди. Здесь никто не кричал лозунгов, люди просто молча стояли вокруг машин, с некоторым недоумением и жалостью разглядывая обмотанных верёвками людей на грузовиках. Доржи вдруг сказал:

– Мне надо отлить.

– Делай себе в штаны.

Доржи больше ничего не сказал, но он не мог мочиться в штаны – тогда если даже он умрёт, всё равно останется за ним дурная слава. Люди будут говорить, что тот шаман из Счастливой деревни перед тем, как умереть, так испугался, что штаны намочил.

Тогда придётся терпеть, подумал он. И терпел.

Снова включили сирены, колонна поехала дальше. В следующем посёлке, когда сирены стихли, опять захотелось. Доржи снова сказал:

– Мне надо отлить!

На этот раз на него только косо посмотрели, даже отвечать ничего не стали.

Колонна машин снова, сигналя изо всех сил, поехала дальше. Доржи вдруг пришло в голову, что если действительно дойдёт до расстрела, то пуля может попасть ему в голову, в этот момент сознание отключится, и он обязательно наделает в штаны. Тогда люди всё равно будут говорить, что он струсил, эта новость обязательно дойдёт до Счастливой деревни, и тогда вся его гордость и достоинство в этой жизни будут полностью уничтожены.

Поэтому он всю дорогу повторял, что ему надо отлить, надо отлить. Отлить, чтобы было сухо-сухо, и тогда можно спокойно ехать дальше. Сначала он тихо клянчил, потом разозлился и стал громко орать. Колонна остановилась. Большим куском тряпки ему заткнули рот. Тогда он стал биться изо всех сил, бился головой в людей, о машину. В результате его пинком сбросили с машины:

– Мочись!

Однако руки его были крепко связаны за спиной, он не мог ни куртку поднять, ни развязать штаны.

– Что такое? Неужели начальник должен тебе ещё и письку вытащить?

Он замычал, изо всех сил кивая головой. После всей этой возни он уже не мог сдерживать себя.

Те люди тоже порядком устали от всех этих долгих, нудных манифестаций без публики, а тут удобный случай привести человека в чувство. Его взяли за шиворот и толкнули к обрыву на краю дороги – внизу, метрах в двадцати-тридцати, течёт река, бурлит, швыряется белой пеной. Один резко толкнул его вперёд, так что обе ноги повисли над пропастью. Он завопил с испугу. Его затащили обратно.

Когда испуганная душа вернулась на место, он услышал, как они говорят:

– Ну вот и помочился! – после чего раздался громовой хохот, перекрывший рёв горной реки.

В голове у Доржи тоже словно громом шарахнуло: он понял, что в штанах у него мокро и горячо течёт по