Отвернувшись к окну, я тихонько всхлипнула иощутила, как успокаивающе действует таблетка. Я вдруг с сожалением подумала отом, что так и не успела окреститься. Ведь в глубине души я всегда верила в Бога.Всегда. Раньше мне казалось, что нет никакой разницы, крещеная я или нет. Самоеглавное, чтобы Бог был в моей душе и моем сердце… Но теперь, после всего, чтопроизошло, я знаю точно, Бог помогает крещеным, а я как была нехристем, так ими осталась.

Когда самолет приземлится, моей маленькойдоченьки, может, уже не будет в живых. Я убийца, потому что по моей вине онаоказалась в Штатах. Единственный смысл жизни потерян, впереди только ад, потомучто все убийцы попадают в ад. По-другому просто не бывает.

Перед отъездом в Штаты я прочитала«Божественную комедию». Она состоит из двух частей. Первая часть про ад, авторая про рай. Мне представился ад, как его описывает Данте, и по кожепробежали мурашки. Это было страшно, дико, ужасно. Говорят, нужно покаяться, иБог простит грехи! Но мне почему-то кажется, что есть грехи, которые никогда непрощаются. Никогда. Даже если Бог и простит тебя, как ты сам будешь жить с этимгрехом на земле? Залезла в кресло с ногами и уткнулась подбородком в ладони.Когда-то это была моя любимая поза. Когда-то…

— Девушка, сядьте как положено, и пристегнитеремень. Самолет находится в зоне турбулентности. Неужели вы не видите, чтонаписано на табло? — произнесла крайне недовольным голосом прошедшая мимостюардесса.

— Не вижу, — пробубнила я, но все же спустиланоги и пристегнулась.

Я закрыла глаза и увидела прямо перед собойлицо своей малышки. Оно было такое крохотное, такое нежное… Ее глазки былизакрыты, и она сладко посапывала. Интересно, а в таком возрасте маленькимдеткам могут снится сны? Наверно, нет. Хотя, может быть, я ошибаюсь, можетбыть, маленькие детки видят сказочные сны и даже понимают их значение. Видениесменилось другой картиной: покачнувшаяся улица и я, прыгающая с балкона второгоэтажа. Нога сильно опухла и, конечно же, болела. Что такое физическая боль посравнению с душевной? И еще это чувство беспомощности. Это ужасно — ты полонсил, полон решимости, но уже ничего не можешь сделать. Совершенно ничего.Сердце буквально разрывалось. Казалось, вот-вот сквозь платье на грудипокажется кровь. Не сдержавшись, я наклонилась и застонала. Сидящая рядомпожилая женщина озабоченно посмотрела мне в глаза и спросила:

— Дочка, да что же с тобой творится, в концеконцов?

— Мне очень плохо. Господи, как же мне плохо!

— Что у тебя болит?

— Невыносимая боль прямо разрывает мне грудь.

— У тебя больное сердце?

— Больное.

— Господи, такая молодая, а уже так плохо ссердцем!

Я не лукавила и не обманула престарелуюженщину. В самом деле, у меня болела, вернее, ныла грудь. Временами мнеказалось, что я еще живу, а временами мне казалось, что мое дыханиеостановилось. Я уже плохо понимала, жива Я еще или нет. Спустя какое-то время яперестала сознавать, что лечу в самолете, не заметила, что бортпроводники сталиразносить еду.

— Дочка, может, тебе нужно поесть? — неунималась старушка.

— Зачем?

— Ну как это зачем? Зачем человеку есть?Наверно, для того, чтобы жить. Тебе сразу станет полегче. Вот увидишь.

— Легче?! Мне уже никогда не будет легче. Темболее от еды…

— Это, доченька, ты неправду говоришь. Когдапоешь, всегда легче становится.

Я посмотрела на женщину, поглощающую свойобед, раздраженным взглядом и издевательски произнесла:

— Послушайте, ну что вы в самом деле? Какая явам доченька? Я вам совершенно посторонний человек. Женщина чуть было непоперхнулась, оправдываясь, сказала:

— Просто ты мне в дочери годишься…

— В том-то и дело, что гожусь. Это не значит,что я ею являюсь.

— Я хотела, как лучше, ласково.

— Не надо по-ласковому. Вы лучше говорителасковые слова своей дочери, если она у вас, конечно, есть.

— Она у меня умерла пару лет назад, — тяжеловздохнула женщина и отвернулась.

— Умерла?

— Умерла. Мужа боготворила, а вечерамиработала как волк, стояла у плиты. Света белого не видела. Никогда на своездоровье внимания не обращала, а если были какие-то боли, терпела. А он,подонок, всю жизнь гулял, да еще и покрикивал на нее.

Женщина немного помолчала, а затем добавила:

— Молодая совсем. Выглядела, как девчонка. Даболезнь никого не щадит. Ни старых, ни молодых. Я только потом поняла, как этострашно — пережить свое дитя.

— Извините, — тихо пробормотала я.

В салоне выключили свет, и многие пассажирыуснули. Мне стало еще хуже — я ощутила, что боюсь темноты. Затем мнепослышались какие-то голоса. Они доносились издалека, я не понимала, о чем ониговорят, но эти голоса были знакомы. Один из них принадлежал Льву, другоймертвой стукаче, а третий перепуганной Галине… Голоса стали тише, приглушеннее,а потом совсем пропали. Мне стали мерещиться чьи-то лица. Они улыбались,сердились, делали скорбные гримасы… И только одно лицо было полно искреннейсимпатии. Это лицо Галины. Но почему оно выделялось среди других? Почему? Этогоя не могла понять. Ведь она меня предала.

Временами ее лицо исчезало, а потомвозвращалось. Галина смотрела на меня так виновато, словно молила о прощении иждала, когда же я дам это прощение.

Я смахнула со лба пот. Мне было ужасно жарко.Руки дрожали. Я чувствовала легкую тошноту, болело сердце. Господи, как же оноу меня болело! Я ненавидела себя, я считала себя полным ничтожеством, потомучто только полное ничтожество может так нелепо потерять своего ребенка. Как жежить дальше? Как?

Неожиданно мне вспоминалось, как я еще совсемсопливой девчонкой впервые приехала в Москву. Господи, столько же мне тогдабыло? Лет шестнадцать, не больше. Я даже не шла, я плыла по Ленинскомупроспекту, пританцовывала, улыбалась случайным прохожим и любовалась своимотражением в витринах различных магазинов. Я казалась себе необычайно красивойи, наверно, поэтому была такой легкой, воздушной и беззаботной.