— Ах так! — Пристав швырнул букет напол. — В любви и на войне все средства хороши. Я тебя мало что в тюрьмузасажу, так ещё богадельню эту сиротскую, что ты подкармливаешь, разгоню кчёртовой матери. На ворованные деньги существует, новых воров растит! Так изнай, моё слово — сталь!

— Вот теперь хорошо, — улыбнуласьчему-то Смерть. — Вот теперь убедительно. Согласная я. Говори, ИннокентийРоманыч, свои условия.

Полковник от такой нежданной податливости, кажется,опешил, назад попятился, и его снова стало не видно.

Однако оправился быстро. Скрипнули сапоги, кбукету протянулась рука в белой перчатке, подняла.

— Не понимаю я вас, сеньора Морте, ноpassons, неважно. Только учтите: я человек гордый и дурачить себя не позволю.Вздумаете финтить… — Кулак сжал фиалки так, что переломалисьстебельки. — Ясно?

— Ясно, ясно. Ты о деле говори.

— Хорошо-с. — Солнцев сновапоказался в щели. Хотел вручить букет, однако заметил, что цветки безжизненнообвисли и бросил их на стол. — Пока не взял Князя, жить будешь здесь же.Приходить буду тайно, по ночам. И чтоб была ласкова! Я в любви холодности непризнаю!

Перчатки снял, тоже швырнул на стол и протянулк ней руки.

— А не побоишься ко мне ходить? —спросила Смерть. — Не страшно?

Руки у пристава опустились.

— Ничего. Буду брать с собой Будочника.Не посмеет Князь при нем сунуться.

— Я не про Князя, — тихо молвилаона, придвинувшись. — Со Смертью играться не боязно? Слыхал, что с моимилюбовниками бывает?

Он хохотнул:

— Чушь. Выдумки для невежественныхболванов.

Она тоже засмеялась, но так, что у Сеньки покоже побежали мураши.

— Да вы, Иннокентий Романыч, матерьялист.Это хорошо, я матерьялистов люблю. Ну что ж, идёмте в спальню, коли вы такойсмелый. Приголублю вас, как умею.

Сенька аж застонал от этих её слов — про себя,конечно, тихо, но от этого стон ещё больнее вышел. Правильно Жорж про бабговорил: “Все они, мон шер, в сущности, подстилки. Кто понапористей, под того иложатся”.

Думал, пристав от её слов так и кинется в спальню,однако тот звякнул часами и вздохнул:

— Пылаю от страсти, но утолить пламеньсейчас не могу, к половине седьмого зван на доклад к полицмейстеру. Заглянупоздно вечером. Смотри же: без фокусов.

Потрепал, наглый псина, Смерть по щеке, да изазвякал шпорами к выходу.

Она же, оставшись одна, вынула платок,поднесла к лицу, будто хотела его вытереть, но не стала. Села к столу, опустилаголову на скрещённые руки. Если б заплакала, Сенька все бы ей простил, но онане плакала — плечи не дрожали и всхлипов было не слыхать. Просто так сидела.

Скорик запрокинул башку, уныло поглядел нагосподина Неймлеса. Ваша правда, Эраст Петрович. Дурак я последний.

А тот задумчиво покачал головой, шевельнулгубами, и Сенька не столько услыхал, сколько догадался:

— Интересная особа…

Потом Эраст Петрович вдруг подмигнул Сеньке —не вешай, мол, носа — и слегка рукой подвинул. Видно, пришло время ему в деловступать.

Но тут снова раздались шаги — не чёткие, как упристава, а тяжёлые, с приволоком.

— Так что извиняемся, — прогуделгустой бас.

Будочник! Сенька схватил господина Неймлеса заколено: стойте, нельзя!

— Их высокоблагородие перчаточки забыли.Меня послали, сами не пожелали.

Смерть подняла голову. Нет, никаких слез налице у ней не было, только глаза горели ярче всегдашнего.

— Ещё бы, — усмехнулась она. —Иннокентий Романыч так важно уходили. А за перчатками возвращаться — весьэффект испортить. Берите, Иван Федотыч.

Взяла со стола перчатки, бросила. Но Будочникушёл не сразу.

— Эх, девка-девка, чего ты только надсобой творишь? Дал тебе Господь этакую красотищу, а ты её в грязи валяешь, надБожьим даром измываешься. Мой-то павлин от тебя вышел, сияет, как сапогначищенный. Значит, и ему ты не отказала. А ведь дрянь человечишко, не павлиндаже — курёнок мокрый. И Князь, хахаль твой, — прыщик гнойный. Надавить —лопнет. Разве такого тебе надо? У тебя в голове ночь, в душе туман. Тебе нуженчеловек ясный, крепкий, при огромадном богатстве, к какому прильнуть можно, духперевести, ногами на землю встать.

Смерть удивлённо подняла брови:

— Что это вы, Иван Федотыч? Сводникомстали на старости лет? Кого же, интересно знать, вы мне сватаете? Что это забогач такой?

Тут откуда-то, из сеней что ли, донеслосьсердитое:

— Будников, бездельник, ты что тамзастрял?

И договаривал Будочник скороговоркой:

— Я тебе, дуре несчастной, одного дображелаю. Есть у меня на примете один человек, кто тебе будет и крепость, изащита, и спасение. После зайду, потолкуем.

Протопали сапожищи, хлопнула дверь.

Снова Смерть осталась в гостиной одна, но кстолу больше садиться не стала. Отошла в дальний угол комнаты, где виселотреснутое зеркало, встала перед ним и принялась себя разглядывать. Покачивалаголовой и вроде бы даже приговаривала что-то, но слов было не слышно.

— М-да, Семён Скориков, — шепнулгосподин Неймлес. — Это, простите за вульгаризм, просто какая-то собачьясвадьба. Нуте-с, и я присоединюсь, попытаю счастья. Держу пари, что моёпоявление будет ещё эффектней, чем уход полковника Солнцева. — А вы лезьтеобратно, вам тут делать нечего. Марш-марш в окошко. — И жестом показал.

Сенька перечить не стал. Наступил нафарфоровую вазу (называется “унитаз”, в борделе такие же; ещё другая вазабывает, для женского полоскания, названием “биде”), сделал вид, что тянется кфортке, но когда Эраст Петрович постучал в дверь и шагнул в комнату, Скорик тутже кубарем слетел вниз. Так сказать, вернулся на обсервационную позицию.

Эраст Петрович не спеша вышел на серединугостиной, приподнял головной убор (сегодня он был в клетчатом кепи с загнутыминаверх ушами):

— Не пугайтесь, сударыня. Я не сделаю вамд-дурного.

Смерть не обернулась, смотрела на незваногогостя в треснутое зеркало. Помотала головой, провела по поверхности рукой.Оглянулась через плечо. Лицо у ней было удивлённое.

Он слегка поклонился.

— Нет, я не видение и не г-галлюцинация.