— Ночью… Ночью приходи, такоерасскажу… — И поволокла своего кавалера дальше.

Очень это её шипение Скорику не понравилось.Не такая Ташка, чтоб попусту пугать. Видно, случилось что-то. Надо зайти.

Собирался дождаться ночи на бульваре, нопришла идея поумней.

Раз уж всё одно оказался здесь, на Хитровке,не наведаться ли в подземелье, ещё серебрецом подзаправиться? Те пять прутовбыли припрятаны в чемодане, замотанные в кальсоны. Хорошо бы ещё штукнесколько. Кто знает, какой дальше фатум сложится. Не пришлось бы срочнымпорядком покидать родные Палестины.

* * *

Взял ещё четыре прута. Всего, значит, теперьполучилось девять. Как ни посмотри, целый капитал. Ашот Ашотыча, царствие ему,страдальцу, небесное, боле нет, но, надо надеяться, рано или поздно сыщетсявместо него другой посредник. Грех, конечно, так рассуждать, но мёртвым своё, аживым своё.

Выбравшись из лаза в погреб с кирпичнымистояками (культурно сказать — колоннами), Сенька задвинул на место камни, палкивзял по две в каждую руку и пошёл тёмным подвалом к выходу на Подколокольный.

Оставалось повернуть по коридору два раза,когда случилось страшное.

Скорику по загривку вдарило тяжёлым — да так,что он полетел носом наземь, даже взвизгнуть не успел. Ещё не понял толком, чтоза напасть на него обрушилась, как сверху придавило к полу: кто-то наступил емуна спину кованым сапогом.

Скорик забарахтался, хватая ртом воздух. Излевой руки вылетели прутья, малиново зазвенели по каменным плитам.

— А-а-а!!! — заорал бедный Сенька, ачьи-то стальные пальцы ухватили его за волосья, рванули голову назад —захрустели позвонки.

Не от храбрости, а от одного лишь звериногоужаса Сенька махнул прутьями, что были зажаты в правой руке, назад и вверх.Куда-то попал и ударил ещё раз, что было силы. Опять попал. Что-то там утробно,по-медвежьи рыкнуло, лапища, вцепившаяся Скорику в волосы, разжалась, да исапог со спины сдвинулся.

Сенька волчком откатился вбок, поднялся начетвереньки, потом на ноги и, подвывая, понёсся в темноту. Налетел на стену,шарахнулся в другую сторону.

По ступенькам вспорхнул на ночную улицу ибежал до самой Лубянки. Там упал на колени подле бортика бассейна, окунул рожув воду, немножко остудился и только тогда заметил, что и из правой руки прутьявыронил.

Бес с ними. Главное — живой.

* * *

— Где вас носило, Скориков? —спросил господин Неймлес, открыв дверь в квартиру. И тут же взял Сеньку заруку, подвёл к лампе. — Кто это вас? Что случилось?

Это он увидал шишку на лбу и распухший нос,которым Скорик въехал в каменный пол.

— Князь меня убить хотел, — хмуроответил Сенька. — Мало шею не сломал.

И рассказал, как было дело. Куда лазил и чтопрутья нёс, конечно, говорить не стал. Мол, заглянул по одному делу вЕрошенковский подвал, там и приключился такой кошмарный прецендент.

— Инцидент, — механически поправилЭраст Петрович. Лоб у него сложился продольной складкой. — Вы хорошоразглядели Князя?

— А чего мне на него глядеть. — Скорикуныло изучал свою личность в зеркале. Ну и нос — чисто картоха печёная. —Кому ещё надо меня мочить? Рвань ерохинская на кого не попадя не кидается,посмотрят сначала, что за человек. А этот без упреждения бил, всерьёз. ИлиКнязь, или из колоды кто. Только не Очко — тот бы чикаться не стал, сразуножиком кинул или шпагу в глаз воткнул. А где Маса-сенсей?

— На свидании. — Господин Неймлесвзял Сеньку за подбородок, повертел и так, и этак — любовался. — Компресснужно. А здесь меркурохромом. Вот так не больно?

— Больно! — заорал Скорик, потомучто Эраст Петрович крепко взял его пальцами за нос.

— Ничего, до свадьбы заживёт. П-переломанет.

Был господин Неймлес в длинном шёлковомхалате, на волосах тонкая сеточка — крепить куафюру. У Сеньки тоже такая была,“гард-фасон” называется.

Как у него со Смертью-то устроилось, подумалСкорик, глядя исподлобья на гладкую рожу инженера. Да уж известно как. Этакийрысак своего не упустит.

— Ну вот что, герр Шопенгауэр, —объявил Эраст Петрович, кончив мазать Сенькину рожу пахучей дрянью. —Отныне от меня и Масы ни шагу. П-поняли?

— Чего не понять.

— Отлично. Тогда ложитесь и — в объятьяМорфея.

Лечь-то Сенька лёг, а с Морфеем у него долгоне ладилось. То зубы начнут дробь выстукивать, то в дрожь кинет, никак несогреешься. Ещё бы. Погибель совсем рядом прошла, задела душу своим ледянымкрылом.

Вспомнил: к Ташке-то не зашёл. А ведь онасказать что-то хотела, предупредить. Надо бы к ней наведаться, но при одноймысли о том, чтоб снова на Хитровку идти, дрожь заколотила ещё пуще.

Утро вечера мудреней. Может, завтра всё не такстрашно покажется.

С тем и уснул.

* * *

Но назавтра все равно сильно боялся. Ипослезавтра тоже. Долго боялся, целую неделю. Утром или днём ещё ничего: вотсегодня, думал, как стемнеет, непременно отправлюсь, а к вечеру на душе что-тоделалось тоскливо, и не шли ноги на Хитровку, хоть ты что.

Однако не то чтобы Сенька в эти дни толькобоялся и больше ничего другого не делал. Дел-то было полно, да таких, что обовсем на свете позабудешь.

Началось с того, что Эраст Петрович предложил:

— Хочешь посмотреть на мой“Ковёр-самолёт”?

Как раз перед тем между ними разговорсостоялся. Сенька Христом-Богом попросил на “вы” его не обзывать и “Скориковым”тоже, а то обидно.

— Обидно? — удивился господинНеймлес. — Что на “вы” называют? Но ведь вы, кажется, считаете себявзрослым. Меж взрослыми людьми обращение на “ты” возможно лишь на основевзаимности, я же перейти с вами на “ты” пока не г-готов.

— Да я вам ни в жисть не смогу “ты”сказать! — перепугался Скорик. — Мне и без надобности. Масе-то вон“ты” говорите, делаете ему отличие. А я вам уж и не человек.

— Видите ли, Скориков… То есть, простите,господин Скориков, — совсем уж взъелся на Сеньку инженер, — Масе яговорю “ты”, а он мне “вы”, потому что в Японии господин и слуга могутразговаривать только так и не иначе. В японском этикете речевые нюансы оченьстрого регламентированы. Там существует с десяток разных уровней обращения на“ты” и “вы”, для всякого рода отношений свой. Обратиться к слуге не так, какпринято — нелепость и даже грамматическая ошибка.