На вино я налегаю чуть сильнее, чем это одобряется в изысканном обществе. Но я хочу застраховать себя от очередной бессонницы. Несколько часов забвения – вот что мне нужно. Чтобы ни испытаний, ни тягот. Ни мыслей. Даже снов я предпочел бы не видеть.

После ужина возвращаюсь в свою комнату не без помощи Гальфрида. Медленно засыпаю на хрустящих простынях, не полностью раздевшись. Желанное забытье запаздывает. В ноздрях запах свежего белья. Это запах моих ночей с Джудит. Она всегда перестилала кровать до моего прихода и, очевидно, делала это снова, когда я уходил. Скобка открывается, скобка закрывается. Меня это даже задевало. То, как легко и механически достигалось мое выключение из ее основной жизни. Сколько раз я пробовал порвать с ней, уверенный, что достоин большего, чем отрезок времени между двумя сменами белья. И сколько раз я умолял ее впустить меня обратно в эти скобки, где, по крайней мере, я мог засыпать, прижав к себе любимое существо, уткнувшись носом в ее макушку… Может, это и к лучшему, что все позади.

Открываю глаза. В комнате темно. В газовых шторах запутался лунный свет. Катарсис. В голове пульсирует это странное слово: «Катарсис». Откуда я его знаю? Видел единственный раз в кабинете Эктора Целлоса в Лаврелионе. Вот откуда. Видно, мозг так и не смог отключиться, продолжал работать вопреки моим стараниям.

Взволнованный и неспособный к дальнейшему сну, я иду умываться, долго пью из-под крана. Пять утра. Кажется, именно в этот глухой час я появился на свет. Хорошо хоть немного поспал. Плохо, что ноет в висках. Все же я вчера перебрал вина.

Заправляю кровать. Спускаюсь в библиотеку. Отыскиваю словарь латыни, листаю его в поисках «катарсиса». Не понимаю: если это мертвый язык, почему он до сих пор доставляет столько неприятностей живым людям? Наверное, для языков есть свои погребальные обряды, и когда хоронили латынь, то допустили преступные нарушения – вот классический призрак и не успокоится, вот и мстит бедолагам вроде меня. Нет, «катарсиса» здесь нет. Значит, это не латынь. Зря я на нее пенял. Захлопываю фолиант, ставлю его на место. Следующий подозреваемый – древнегреческий. Беру с полки словарь, открываю на букву «K», пробегаю глазами страницу… Вот оно. Katharsis. Очищение. Очищение? А, ну да, помощник ректора много толковал об очищении человеческой души. Узнать бы, что из этого вышло. Или, может быть, я уже знаю? Пусть бичующие дьявола выжгли из моей памяти десять дней в Лаврелионе, но и выжженная земля не может пустовать вечно. Вдруг сегодняшний katharsis – это первый росток, пробившийся наверх из глубин подсознания? Рано или поздно я вспомню.

– Доброе утро, сэр. Обычно завтрак подают после утрени. Но, как я понимаю, вам скоро ехать?

Вздрагиваю при звуке голоса Гальфрида. Дворецкий Тиглеров, судя по всему, встал раньше меня: уже при галстуке и фраке, на руках белые перчатки. По спокойному взгляду ясно, что так рано его разбудили не внутренние демоны, а хлопоты по хозяйству: надо засветло расшевелить домашнюю челядь.

– Да, я бы съел что-нибудь легкое, если можно. И от головы какую-нибудь таблетку, пожалуйста.

В ожидании завтрака смотрю на карте, где находится офис РКС. Даник Чиола предупредил меня, что в местном отделе расследований супернатуральной активности работают только четверо: руководитель Ноткер, два оперативника – Альпин и Лантура – и специальный консультант по фамилии Кент. Говоря «специальный консультант», сэр Даник посмотрел на меня со значением. Видимо, это был иносказательный оборот, продиктованный деликатностью, а кем, по сути, был этот Кент, мне предстояло узнать на месте. «И еще, – добавил сэр Даник. – Не рассчитывайте там на большое усердие со стороны коллег. Назначение в наш отдел большинство воспринимает как ссылку».

Завтракаю не слишком вдумчиво. Спрашиваю у Гальфрида, могу ли я взять машину, чтобы добраться до города.

– Боюсь, что автомобиль господина Антона нуждается в ремонте. А вторую машину забрала хозяйка. Может быть, вы бы не отказались доехать верхом?

– Я был отличником Академии по верховой езде. Буду только рад.

– С вашего позволения я распоряжусь оседлать Трубочиста.

Выехать сразу после завтрака не получается, потому что Трубочисту, оказывается, только что давали овес, и нужно еще выждать перед ездой. Я пользуюсь этим временем, чтобы осмотреть внутреннее устройство замка да расспросить Гальфрида о здешнем укладе.

– А зачем вы держите столько лошадей?

– Виноградники, сэр. Они разбиты на склонах. Техника там не пройдет.

– А что, почва правда такая негодная?

– Урожаи были неважные, пока не высадили сильнорослые подвои.

– А знаменитый стул Вальмонсо… Могу я на него взглянуть?

Гальфрид провожает меня в часовню: скромное строение из серого песчаника под двускатной черепичной крышей. Перекрестившись, вхожу под каменный свод, подолгу вчитываюсь в надписи на плитах, под которыми лежат мои пращуры. С волнением подступаю к застекленной нише в дальней стене, щелкаю выключателем. Делаю два шага назад. Подсветка мягко отражается от шлифованных граней, сохранивших перламутровый отлив. Кажется, будто они сами источают слабое сияние. Как хитон Сына Человеческого не имел швов, так и стул этот сделан из цельного куска дерева, называемого сикомор. Высокая спинка отвечает нынешним аристократическим вкусам, но затейливой резьбы или иных украшательств нет ни на сиденье, ни на рейках, соединяющих ножки, нигде. Напротив, строгая и простая геометричность этой реликвии внушает мысли о кротком и последовательном образе жизни, подобающем христианину, а также о том, что подлинное достоинство не нуждается в привлекательном облике.

А стул-то сделан на славу! Мог ведь перенять отцовское ремесло, расширить мастерскую, наладить сбыт. Получал бы благородные плотницкие деньги, выбрал бы невесту, а там и детишки, то да сё. Но нет. Возвышенное беспокойство взяло его и наставило на другую стезю. Предназначение? Да, пожалуй, что так. Очень смахивает на предназначение. Оно подчас выдает себя в странных, по-своему ироничных симметриях и повторах. Поэт бы сказал: мотивах. Надо же было Спасителю испустить дух именно на кресте. Тоже ведь столярное изделие. Другой плотник постарался. А может, наоборот, сработал кустарно.

Так что же? Если предназначение – непременно смерть? Непременно жертва? Я вспомнил букварь, по которому нас учили в воскресной школе. Грамматика вперемешку с проповедями. Проповеди были хорошие, про рыцарские подвиги. Наверное, специально – чтобы мальчишкам было понятнее. Само собой, под рыцарем подразумевался Христос. Дьявол там был крылатым чудищем. Дева Мария – прекрасной дамой. А борьба за спасение души облекалась в остросюжетную аллегорию защиты слабых и обездоленных. И совершенно не смущало то, что рыцарь в итоге погибал. Тем более что погибал он не зря, а всегда за правое дело. Спасая остальных. И рыцаря потом помнили в веках. В детстве мне все это страшно нравилось. Я был готов отдать свою десятилетнюю жизнь за слабых и обездоленных. Особенно – за свою первую учительницу латыни. Языку она меня так и не выучила, но на примере ее идеальных форм я усвоил античные каноны красоты.