Как всё казалось мелочным и пустым в этой жизни умирающему фараону, и как же ему хотелось всех простить, поговорить со всеми, кого он несправедливо осудил или упрекнул. Вся его жизнь предстала перед Се́ти чередой нелепостей и безумств; ведь, в самом деле, как можно представить, чтобы человек, наделённый неземной властью, мог так тратить свои годы? Однако он действительно откладывал всё на завтра, на следующий сезон, перекладывал на советников и жрецов – а после возмущался, что никто ничего не делает, выслушивал льстивые похвалы своих приближённых и успокаивался.

Теперь наступил час расплаты – те самые сановники, его верные бау, делили между собой казну и номы. Номархи требовали от жрецов денег, жрецы требовали от номархов территорий для расширения храмовых полей. Никого не волновал фараон, не способный даже позвать своих слуг, не знавших о его раннем пробуждении. Всю жизнь Се́ти что-то пытался сделать, сотворить, как-то утвердиться в памяти потомков, но он не сделал того, что было куда как более важным – не было никого, кто подошёл бы к нему и помог, кто искренним сочувствием поддержал бы его. С самой смерти своих родителей Се́ти был абсолютно одинок; он думал, что своими деяниями заслужил любовь народа и уважение вельмож – но на самом деле он получал просто лицемерные похвалы, и лишь до тех пор, пока мог дать что-то взамен.

Сухая слеза выступила на лице фараона и скатилась по щеке. Он искал смысл жизни? Нет никакого смысла, и не может быть, просто нужно достойно жизнь свою прожить, не упуская тех возможностей, которые даёт тебе судьба.

Три ночи назад у Се́ти неожиданно потемнело в глазах, и он упал с носилок. Когда он очнулся, то велел позвать Мере́нра – своего первого жреца.

Со слезами на глазах фараон, проживший всю свою жизнь в глумлении и презрении к религии как к прибежищу рабов и крестьян, просил рассказать жреца о том, что ждёт его за вратами Дуата.

Всхлипывая, Се́ти переспрашивал Мере́нра, не понимая от усталости и боли половину того, что тот ему отвечал, но успокаиваясь от того, как спокойно и уверенно жрец вещал про царство И́нпу, чертоги мрачного Анубиса.

– Но ведь никто наверняка не знает, есть ли там что-то, – жалобно возражал фараон, чтобы услышать ответ жреца и успокоить себя.

– Мы, жрецы, знаем то, что сокрыто от непосвящённых, – качал головой Мере́нра. – Ничто из тайных знаний не потеряно жрецами и хранится в наших свитках. Кроме того, некоторым из нас доводилось переступать черту и возвращаться обратно. Благодаря этому опыту наши могущественные предки составили Книгу о выходе в день[5]. Не стоит бояться этого путешествия, владыка, ибо Ра и потусторонние духи сопроводят тебя, а наши заклинания и талисманы уберегут и от чудовищ, и от иных бед. Не сомневайся, господин – в сопровождении могущественного хранителя Шаи твоя душа попадёт на Поля И́ару[6].

Сети согласно кивал и снова всхлипывал, не в силах сдержать своего облегчения. Как он мог думать, что мудрые жрецы, хранители вековых тайн и сокровенных знаний, могут быть обманщиками? Ужели стали бы его великие предки слушать их на протяжении тысячелетий, если бы не было правдой всё то, что они говорят? И не раз ведь приносили их заклятия победу оружию египетскому, не раз случалось всё так, как они говорили, и когда солнце угасло на небе, и вся земля погрузилась во мрак среди ясного дня, разве не жрецы помогли Ра победить злого змея Апопа, чтобы он вновь воссиял на небе?

Кто мешал фараону веровать ранее? Не наставляли ли жрецы божественного Се́ти на путь истинный во время его молодости? Или только страх скорой смерти может заставить уверовать человека, так изменить его?

– Ты скажи мне, пожалуйста, – шептал фараон своему жрецу, впиваясь рукой в его локоть, – ведь я буду жить и далее, когда дух мой вновь обретёт тело моё, вами сохранённое?

– Конечно, царь, – отвечал жрец. – Наши заклинания не дадут осквернить Хат[7] сына Ра, а пески красной земли задушат всякого, кто посягнёт на его святой дом[8]. Да пошлют тебе, владыка, жизни, здоровья и могущества наши Боги…

Луч солнца дошёл до фигуры Рамсеса, отца Се́ти, искусно изображённого на фреске на стене напротив царского ложа. Фараон снова закрыл глаза, а когда открыл, то увидел тёмное пятно на стене. Он снова моргнул, но пятно не исчезало, оно росло и увеличивалось в размерах…

Внезапно страшная боль парализовала тело правителя. Се́ти резко выдохнул и замер на кровати, не в силах пошевелить рукой.

В глазах окончательно потемнело, а уши улавливали лишь слабый стук сердца, гоняющего флюиды по сосудам и жилам[9]. Все звуки и чувства отступили на второй план, а Се́ти вдруг перестал чувствовать боль и своё тело вообще. Это было так неожиданно и так приятно, что фараон впервые за многие недели спокойно вытянулся на постели и вздохнул полной грудью, чувствуя, что больше не ощущает жёсткости кровати, руки не чувствуют сухости и ломоты, а сам он словно поднимается куда-то. И Се́ти понял, что это душа его, наконец, покидает больное тело.

Фараон попытался разглядеть мир, в который должна была перенестись его Ка, и окинуть прощальным взором своё царство, свой дворец, своё смертное ложе. Однако он ничего этого не увидел. Се́ти видел лишь мрак, который был уже не перед глазами, а наваливался внутрь него и всего его сознания, проникал в рассудок правителя и наполнял его остановившееся сердце.

Се́ти попытался с силой сжать глаза, которых он уже не чувствовал, но это не помогало, тьма была не только в его глазах, она была повсюду. Страшный ужас от своего одиночества, от всего этого обмана сковал умирающее сознание фараона. В этот последний миг жизни он понял, что тьма – это небытие, чистая пустота, свободная от сознания и существования, то, что ждёт на самом деле всех умерших, и ни Дуата, ни Полей Иа́ру нет, и жизнь наша – пустой поиск несуществующих истин, придуманных нами от нашего же страха перед смертью.

Тело Се́ти погибло. Сознание его угасло, и лишь какой-то последний кусочек рассудка, словно не желая исчезнуть, не поняв до конца сути смерти, цеплялся за свет. Какие-то несколько мыслей беспорядочно метались по этому живому уголку, пытаясь выстроиться в какую-то идею.

Он искал смысл бытия? Да вот же он – в том, чтобы умереть. Ведь жизнь, не имевшая конца, не имела бы