Лючия уставилась на нее, чувствуя, как кровь отливает отлица. Ее опять зазнобило, да так, что зубы начали выбивать дробь, и она ничегоне могла сказать, только глядела во все глаза на плачущую Ульяну, котораяприжала к груди ладони, словно защищая свою израненную плоть, израненную душу. Новот она вскинула голову, увидела помертвевшее лицо княгини – и ахнула:

– Боже милостивый! Да вы побелели-то как! Вас же так ибьет-колотит. Скорее, скорее согреться!

Теперь она бежала впереди, волоча за собой безвольное телоЛючии, которая едва переставляла ноги.

Чудилось, такого потрясения она не испытывала никогда вжизни. Даже читая посмертные откровения Бартоломео Фессалоне. Даже слушаяприговор, вынесенный ей Лоренцо. Даже узнав о появлении в российском захолустьеэтого кошмарного Чезаре… Но мысли, повинуясь врожденному свойству этойнеутомимой, стремительной натуры – на все мгновенно давать ответ, – плелись всвязную, крепко сцепленную цепочку, начальным звеном коей было одно слово –ложь.

Нет, не ложь Ульяны.

Лгал Шишмарев.

Изначально зная о глубокой родственной нежности, осенявшейотношения князя Андрея и его единокровной сестры, обладавшей редкостнойкрасотой, он при этом правильно оценил пылкую натуру Лючии, которая быласлишком горда и сочла бы себя оскорбленной при единственном добром слове,сказанном князем своей крепостной. Ведь Шишмарев уверил ее, что Ульяна –крепостная. Она и была прежде такой. И, очевидно, тяжба разыгралась потому, чтоНаяда претендовала вернуть и бывшее свое достояние – Ульяну, и приобретенное –ее ребенка. Трудно выяснить, была ли хоть капля правды в словах Шишмарева, ноясно одно: и без всякой клятвы Андрей не отдал бы младенца на расправу Наяде! Ау Ульяны лилось молоко из грудей, конечно… И Наяда, взбешенная, отрезала ейсосцы, когда не получила еще одного бесплатного раба! И, хоть Ульяна формальнобыла уже вольная, ее брат предпочел отдать огромные деньги, только бы поскорееизбавить ее от страданий, а не оставлять во власти безумно-жестокой барыни,пока суд да дело.

Отрезать сосцы, из которых течет молоко! А она-то, Лючия…она-то сказала: «Надо полагать, ваш ублюдок?» А князь ответил: «Да ведь вы,оказывается, дура, сударыня!»

Дура? Ну, это для нее еще комплимент! Лючия со стоном ужасасхватилась за голову и очнулась, когда струйки побежали по ее лицу.

Вот те на! Она уже сидит в огромной фарфоровой ванне,сделавшей бы честь мадам де Монпасье своим великолепием. И когда Ульяна успелазапихать ее в горячую воду по самую шею?

Лючия поймала ковш, занесенный над ее головой:

– Нет, осторожно! Не испорти прическу. Я все-таки вернусь набал.

Ульяна свела свои прекрасные брови, но сейчас Лючию неразозлила ни эта красота, ни выражение глаз, ни слишком смелый голос:

– Ах, нет! Князь же не велел!

– Я должна, – твердо сказала Лючия. – Там ведь будетШишмарев… у него дурные замыслы!

И вдруг ее словно ударило:

– Но когда так… когда Шишмарева-Лихачева столь жестоко стобой обошлась… почему князь дружен с ее племянником? Зачем вступил с ним вспор, который касается всей его судьбы? Неужели он не знает, что Шишмарев такойже, как его тетушка?

Ульяна темно покраснела и стала еще красивее. Лючия толькоголовой покачала… да, уродится же на свет такое творение божие! В Венеции подее окнами гондолы устраивали бы настоящие морские сражения, самые прекрасныесиньоры наперебой пели бы ей серенады. А здесь она ходит в платье из зеленойпутанки, скромно потупляет глаза, бормочет едва слышно:

– Это все из-за меня… это я виновата. Никому не сказывала,но вам сейчас скажу. Я согрешила, да, но по любви. Он жениться обещал: мол,товар отнесу хозяину – и вернусь к тебе. Он коробейник был, мы слюбились. Ачерез месяц слух прошел: напали на него лихие люди, зарезали, товар забрали. Иосталась я брюхатая. Ну а господин Шишмарев, он ли сам, тетка ли его, когдаПетрушечку моего синеглазенького увидели, слух пустили: мол, князь Извольскийсодеял грех с единокровною сестрою. Никто и не поверил, а слух шел. ВотШишмарев и говорит: женись, мол, князь, на княжне Казариновой – тогда и яповерю, что Петрушка не твой сын, и сплетни уйдут.

– Но ведь князь не любил ее… меня то есть! – страстновыкрикнула Лючия. – И княжна… в смысле, я его тоже не любила, так? Зачем надобыло именно их сводить? Нас…

– Так в этом и все дело, чтобы не по любви, – с жалостьювглядываясь в ее лицо, сказала Ульяна. – Госпожа Шишмарева-Лихачева прослышала,что вы сказали… мол, раскаленным железом жечь-клеймить… и решила отомстить. Японимала, что вы на меня гневались, только как вы подумать могли на князя… –Она опустила голову, пряча слезы, вновь набежавшие на глаза.

Лючия похлопала ее по руке, успокаивая, и глубоко вздохнула,пытаясь успокоиться сама.

Ну, Евстигней Шишмарев… ну, великий мастер предусматриватьслучайности! Хорошо знал он человеческую натуру, ничего не скажешь! Однако двухмалостей не предусмотрел все-таки: бешеную гордость князя, который не желалдопустить публичного позора молодой жены и, в свою очередь, нагромоздил горуслучайностей, чтобы ей не попасть на бал, – и этого разговора Шишмарев тожепредугадать не смог. Ах, как полезно, оказывается, возвращаться с полдороги! Ну,Евстигней, ну, Стюха Шишмарев, держись. Если уж тихоня и мямля АлександраКазаринова не побоялась сказать такое о твоей тетушке, то тебе и не снилось,что ты услышишь от неукротимой Лючии Фессалоне! Она внезапно вскочила в ванне,и Ульяна едва успела отпрянуть, чтобы ее не окатило с ног до головы.

– Одевать, Уленька! – попросила Лючия, мимолетно удивившисьлегкости, с какой спорхнуло с ее уст это ласковое имя. – Не перечь, Христаради. Я должна, должна быть на этом бале! И вели оседлать мне коня порезвее, дас дамским седлом. А карета пусть следом тащится.

Ульяна пристально поглядела ей в глаза и со всех ногкинулась к двери. Сказала несколько слов лакею в коридоре – по лестницезагрохотали торопливые шаги. Ульяна же, окутав плечи княгини нагретой простыней,повела ее к шкафу – новые наряды выбирать.

***